Вам доверяются люди

Так они и ушли, дочь — впереди, мать — позади, и Марлена с обидой глядела вслед молоденькой разбитной девице, позабывшей сказать даже «до свидания» тем, кто полтора месяца выхаживал ее мать.

Из хирургии выписался шофер, к которому в новогоднюю ночь Наумчик вызвал Мезенцева. Шофер лежал в отделении Рыбаша, и тот на обходе, слушая его неестественный дискант, всегда испытывал чувство виноватости. Но на прощание шофер сказал:

— Вы, товарищ доктор, не смущайтесь: мне вполне ясно, что вы хотели, как лучше… Ну, чтоб нормальное горло осталось. Даже, видать, на неприятности шли. Это же не каждый решится.

И тряхнул руку Рыбаша так, что у того свело пальцы.

Вечером Рыбаш говорил Марлене:

— Почему он понял, что я пошел на риск ради него самого? И почему этого не понимают некоторые врачи?

— Не понимают те, кто не хочет понять.

— Оставь, пожалуйста! Понял один Гонтарь.

На первой после Нового года врачебной конференции Рыбаш откровенно и добросовестно рассказал обо всем, что произошло.

— Вижу, парень молодой, — говорил он, — каково, думаю, ему всю жизнь маяться с трахеотомической трубкой! От жалости, в общем, чуть не сгубил человека. Рана поперечная. Зашил наглухо, узловыми швами, послойно, как полагается, — сперва трахею, затем кожу. Больному полегчало. Дышит ровно. Порозовел. Значит, порядок. А через полчаса гляжу — самочувствие ухудшается. Признаться, подумал: нет ли кровотечения в ране? Проверил. Нету. Шов разбухает. И, знаете, этот пергаментный шелест, когда воздух из дыхательных путей проникает в подкожную клетчатку… Но все-таки я еще надеялся. Дали кислород. Не помогло. В общем, ясно: недостаточный герметизм швов. Значит, единственный выход — вторично на стол, швы долой и вставлять трубку. Так?

Рыбаш перевел дыхание и посмотрел в ту сторону, где сидели хирурги. Львовский молча кивнул ему.

— Теперь-то ясно! — с упором на слове «теперь» сказал Окунь.

Остальные молчали. Рыбаш передернул плечами:

— Ну, судите как угодно, а я не мог решиться. И без того уж человек намучился. Спасибо Гонтарю, вызвал Федора Федоровича. Тот сразу снял швы, вставил трубку. Все. То есть не все: считаю себя виноватым в мягкотелости. Хирург не имеет права быть добреньким.

Марлена тогда, слушая Рыбаша, с тоской думала, что недобр он только к самому себе.

Первым попросил слова Гонтарь.

— Андрей Захарович с-слишком строго судит себя, — сказал он, не глядя на Рыбаша. — Н-настаиваю, что он с-сделал все наилучшим образом. А профессора М-мезенцева я вызвал потому, что понял: Рыбаш испугался за больного и п-потерял уверенность. Д-дежурство было очень беспокойное.

Марлена с благодарностью посмотрела на Гонтаря: нелегко, должно быть, далась несчастному, молчаливо ревнующему Наумчику эта маленькая защитительная речь.

Поднялся Мезенцев.

— Коллега Рыбаш действовал смело и решительно, — великодушным, почти отеческим тоном заговорил он, — и я готов понять, что молодому хирургу психологически трудно, едва зашив рану, снова вскрывать ее. На этот раз все кончилось благополучно. Больной, насколько мне известно, выздоравливает. Но я хочу воспользоваться случаем и, опираясь на многолетний опыт, дать небольшой совет Андрею Захаровичу: никогда не рискуйте при подобных травмах. Трахеотомическая трубка — старый, испытанный метод. Не следует, товарищи хирурги, излишне увлекаться новаторством. Особенно в районной больнице.

Никто тогда не возразил Фэфэ, но Марлена знала, как тяжело пережил Рыбаш и снисходительное поучение Мезенцева и осуждающее молчание остальных. Теперь он страстно повторял:

— Ну почему, почему у этого парня хватило ума понять, что я рисковал только ради него?!

Можно было бы ответить: «Потому, что он не врач», — по Марлена чувствовала, что сейчас Рыбаш воспримет такой ответ как оскорбление: «Ты, значит, тоже считаешь, что врачам районной больницы нельзя отступать от рутины и лучше придерживаться осторожненьких стандартов?» На эту тему они разговаривали очень много еще до Нового года; Марлена расспрашивала Рыбаша, чем занимаются он и Гонтарь в морге.

— Меня интересует грудная хирургия, а Наумчика — раковые опухоли, — объяснил он, — Наумчик не столько в морге, сколько в виварии торчит. Облучает там животных, делает опыты с радиохимическими препаратами. Да вы приходите, мы вам все покажем…

Она отшутилась тогда, что предпочитает любой, даже плохонький драматический театр театру анатомическому, и потом очень пожалела об этой шутке: Рыбаш перестал рассказывать о своих поисках.

Теперь, слушая, как он снова и снова возвращается к мыслям о праве хирурга на риск, Марлена вдруг сказала:

— Когда ты возьмешь меня с собою в морг?

Он пристально посмотрел на нее.

— Подлизываешься?

— При чем тут…

— Ну, в смысле утешаешь. «Я даже ямбом подсюсюкнул, чтоб только быть приятней вам…»

— А ты, оказывается, знаешь Маяковского?

— Стараюсь не отставать от своей высокообразованной супруги! — он зло и насмешливо раскланялся.

Шел январь — их медовый месяц и месяц памятных расставаний с людьми, которых они оба, в меру своих сил и умения, спасали от смертельной опасности. В то самое утро, когда выписывался шофер такси, Марлена прощалась с инженером Фельзе. Она продолжала считать его своим первым настоящим больным. И то, что его привезли в памятную новогоднюю ночь, и то, что она поставила тогда правильный диагноз, и, наконец, та глубина душевной ответственности, которую ощутила она возле его постели, — все вместе породило в Марлене страстную заинтересованность в его выздоровлении. Очевидно, жена Фельзе, худенькая, с мальчишеской фигуркой, сразу поняла это. Настойчиво, но ненавязчиво она выясняла все, что относилось к болезни мужа. Однажды она сказала Марлене:

— Мне нужно теперь, пока еще он в больнице, все подготовить, чтоб он не чувствовал себя… ну, неполноценным, что ли… Понимаете, ведь до сих пор мы оба никогда не задумывались о здоровье. Как будто болеют другие, а нас это вообще не касается… Вам, должно быть, странно?

По ее некрасивому личику мелькнула быстрая насмешливая улыбка. Марлена искрение ответила:

— Совсем не странно. Наверно, у всех здоровых такое чувство.

Фельзе прищурилась:

— А теперь все меняется, и надо сделать так, чтоб к диабету не прибавилась обида. Избежать психической травмы, выражаясь по-медицински. Права я?

Лознякова, которой Марлена пересказала этот разговор, назвала жену Фельзе умницей. Сама Марлена позавидовала: «Вот она умеет думать „мы“, а не „я“ и „он“. Как бы мне научиться?»

Ни она, ни Рыбаш этого еще не умели. Они часто спорили и даже обижали друг друга, а потом страдали и каялись втихомолку. Они умудрились поссориться даже в первое утро нового года, когда, оставив в вестибюле больницы потрясенного Наумчика, вышли на улицу.

— Вот видишь, как просто? — самодовольно объявил Рыбаш. — А вечером, после просмотра, закатим всем ужин и отпразднуем свадьбу.

— Ты всерьез? Тогда я вообще не пойду в Дом кино! — воскликнула Марлена.

Он поразился.

— Как это не пойдешь? Как ты можешь не пойти?

— Но нельзя же устраивать свадебное торжество из случайного кинопросмотра!

— А почему?

— Ну, если ты не понимаешь…

В эту минуту ей больше всего хотелось вырвать свой локоть из железной руки Рыбаша и, не отвечая, уйти. Однако он не разжал пальцев, и она, пересилив обиду, стала приводить всевозможные доводы. Он только посмеивался. Тогда, в отчаянии, она сказала:

— Неужели ты хочешь обидеть своих родителей? Ведь мы же не можем пригласить туда никого — ни твоих стариков, ни мою мать с отчимом…

Он пробормотал:

— Разве и в ресторан нельзя?

Она почувствовала, что он колеблется.

— Конечно! А они будут кровно обижены. Нет, я не могу, Андрюша… Я, наоборот, хочу заслужить…

— Ты уже говорила. А я не хочу ждать…

В нарядно-безмолвном утре голос его прозвучал слишком резко. Медленный снегопад начинался под зимним солнцем. Невесомые, редкие снежинки важно плыли и кружились в морозном воздухе, задумчиво оседая на сером асфальте. Бесшумное их падение рождало ощущение удивительного покоя и тишины. Марлена и Рыбаш шли под руку, тесно прижавшись друг к другу, и тротуар, убегая вдаль, становился всё белее и белее перед ними.