Современная любовь

В конце 1980-х заниматься любовью было непросто — об этом рассказ автора «Дороги на Вэлвилл»

Т. Корагессан Бойл

Т. Корагессан Бойл

СОВРЕМЕННАЯ ЛЮБОВЬ

В первое свидание ничего не было, и это прекрасно устроило нас обоих. Я забрал ее в семь, отвез в тайский ресторан, где она дотошно отделила друг от друга каждую полосочку мяса в «пад-тай» и осушила четыре бутылки пива «Синга» по три доллара за, а потом нежно гладил ее пахнущие бальзамом волосы, пока она посапывала на «Терминаторе» в зале кинотеатра при торговом центре «Серкл». Потом мы немного выпили в пицца-баре «Риголетто» (и съели по кусочку, с сыром), и я отвез ее домой. Едва я остановился у ее квартиры, как она уже открывала дверь. Она повернулась ко мне лицом — скорбным, вытянутым, элегантным лицом своих предков-пуритан — и протянула руку.

— Было весело, — сказала она.

— Да, — ответил я, пожимая ей руку.

На ней были перчатки.

— Я позвоню, — сказала она.

— Хорошо, — ответил я со своей самой шикарной улыбкой. — И я позвоню тоже.

* * *

На втором свидании мы окончательно познакомились.

— Не могу и сказать тебе, как мне было трудно в тот вечер, — сказала она, вглядываясь в глубины шоколадно-кофейного сандэ. Было еще рано, и мы сидели в «Кафе-мороженом Хельмута» в Мамаронеке, и солнце пробивалось сквозь морозные окна и освещало все помещение, словно палату для выздоравливающих. За стойкой поблескивали сиропы, медный рельс был натерт до зеркального сияния и все вокруг пахло дезинфектантом. Кроме нас, там не было никого.

— О чем ты? — спросил я. Во рту у меня все слиплось от маршмэллоу и карамели.

— О тайской еде, креслах в кинотеатре и, боже мой, туалете…

— Тайской еде? — я как-то не улавливал. Мне вспомнились сложные маневры с кусочками свинины и изощренное рассечение стеклянной лапши. — Так ты вегетарианка?

Она раздраженно отвернулась, а затем выстрелила в меня своими ледяными голубыми глазами.

— Ты когда-нибудь видел статистику министерства здравоохранения по санитарному состоянию этнических ресторанов?

Я не видел.

Ее брови взметнулись. Она была серьезна. Она читала лекцию.

— Эти люди — беженцы. У них, как бы это сказать, другие стандарты. Им даже прививок не делали.

Я смотрел, как она погружает крохотную ложку в глубины вазочки и раскрывает губы для аккуратного кубика мороженого с кремом.

— По крайней мере, нелегалам. А таких там половина.

Она проглотила почти неуловимым движением, горло ее дернулось, как у газели.

— Я от страха напилась, — продолжила она. — Все время думала, что дело кончится гепатитом, или дизентерией, или лихорадкой денге, или еще какой гадостью.

— Лихорадкой денге?

— А в кинотеатры я обычно беру с собой одноразовую пеленку — подумай только, кто мог сидеть до тебя в кресле и сколько раз. Но мне не хотелось, чтобы ты подумал, что я перегибаю палку или что-то в этом роде, на первом-то свидании, так что я ее не взяла. А потом туалет…

Она качнула головой, и я почти упал в ее глаза.

— Ну, после всего этого пива… Ты не думаешь, что я перебарщиваю?

Честно говоря, я так подумал. Конечно, подумал. Мне нравилась тайская кухня, а еще суши, и крабовое мясо, и текущие жиром сувлаки с тележки за углом. В ее взгляде было что-то от безумной святой, умерщвление плоти и все такое прочее, но мне было все равно. Она была красива, слаба, чиста и открыта, прекрасная и несравненная, словно с картины прерафаэлитов, и я был влюблен в нее. Кроме того, мне и самому было знакомо это чувство. Ипохондрия. Я был 33-летним холостяком, у меня был кое-какой печальный опыт, и я читал газеты — кругом СПИД, герпес, азиатский триппер, который не берет никакой антибиотик.

— Нет, — сказал я, — мне не кажется, что ты перебарщиваешь, вовсе нет.

Я сделал паузу, чтобы вдохнуть так глубоко, чтобы это было похоже на вздох.

— Прости, — прошептал я с видом самого собачьего раскаяния, — я же не знал.

Она погладила мою руку — прикоснулась, кожа к коже — и промурлыкала, что все в порядке, бывало и хуже.

— Если хочешь знать, — сказала она вполголоса, — вот такие места мне нравятся.

Я посмотрел вокруг. Никого по-прежнему не было, не считая Хельмута в ослепительно белом комбинезоне и таком же колпаке, ожесточенно драившего кафель на стене.

— Я тебя понял, — сказал я.

* * *

Мы встречались месяц — музеи, поездки за город, французские и немецкие рестораны, кондитерские, — прежде чем поцеловались. И когда мы поцеловались — после просмотра «Дэвида и Лизы» в кинотеатре повторного фильма где-то в Райнбеке, в ночь столь холодную, что никакая нормальная бактерия или рядовой вирус не выжили бы, — мы лишь слегка коснулись губ друг друга. На ней была шуба из искусственного меха с широченными плечами и вязаная шапочка, натянутая по самые брови, и она обнимала мою руку, пока мы выходили из кинотеатра в леденящую ночь.

— Боже мой! — воскликнула она. — Ты видел, как он закричал: «Ты меня коснулась!»? Разве не великолепно?

Глаза у нее расширились, и вообще она казалась как-то странно возбужденной.

— А то, — ответил я, — да, это было супер!

И тут она притянула меня к себе и поцеловала. Я почувствовал, как ее губы легко скользнули по моим.

— Я люблю тебя, — сказала она, — кажется.

Месяц свиданий и один сухой, трепетный поцелуй. Тут уж вы могли бы задуматься, все ли со мной в порядке, но правда, я не возражал. Я правда был готов ждать — у меня был запас терпения Сизифа, — и мне было достаточно просто быть рядом с ней. «Чего торопиться?» — подумал я. Конечно, у нее были странности, но у кого их нет? Да и, по правде, мне всегда было неловко с девушками типа «три коктейля, обедать и в койку», словно они отсидели шесть лет в тюрьме и вышли аккурат вовремя, чтобы накраситься и прыгнуть тебе в машину. Бреда — так ее звали, Бреда Драмхилл, и самый звук слогов этого имени заставлял меня таять — была другой.

* * *

Наконец, через две недели после путешествия в Райнбек, она пригласила меня в свою квартиру. «Коктейли, — сказала она. — И обед». Тихий вечер перед телеком.

Она жила в Кротоне, на первом этаже отреставрированного викторианского дома, в полумиле от станции «Хармон», откуда она каждое утро ездила на Манхэттен работать редактором в «Антропологии сегодня». Работала она там с самого дня, как закончила Барнард за шесть лет до нашей встречи; и работа эта превосходно гармонировала с ее темпераментом. Живущие среди речных даяков Борнео или курдов Курдистана антропологи присылали ей неуклюжие и грамматически кошмарные отчеты о своих наблюдениях, а она сбивала из всего этого мусс для народного потребления. Естественно, главное место в ее редактуре занимали грязь и экзотические болезни, равно как и невероятные обычаи аборигенов. Чуть ли не каждый день она звонила мне с работы и срывающимся от радости голосом рассказывала о новых ужасных болезнях, о которых только что узнала.

Она встретила меня у двери, одетая в шелковое кимоно, украшенное двумя драконами с переплетенными хвостами и отвесным вырезом. Волосы ее были заколоты, словно она только что вышла из ванной, и она пахла камфарой и антисептиком. Она чмокнула меня в щеку и провела в гостиную.

— Болезнь Шагаса, — сказала она, широко улыбнувшись и продемонстрировав свои превосходные зубы.

— Болезнь Шагаса? — эхом отозвался я, не вполне понимая, что на это ответить. Комната была пустынна, как монашеская келья. Два кресла, кушетка и кофейный столик, все из стекла, хрома и жесткого черного пластика. Никаких растений («Одному Богу известно, какие там могут завестись насекомые — а грязь, грязь просто кишит бактериями, не говоря уж о пауках, червяках и прочей гадости») и никаких ковров («Инкубатор для блох, клопов и клещей»).