Горбовский

– Не успели, – с горечью произнес Горбовский. – Немного не успели.

Но вместо того, чтобы рыдать в отчаянии из-за неотвратимой потери близкого человека, кровного родственника, Марина кинулась в спальню и стала гневно ругать отца за то, что он не позвонил им раньше. Она знала, что это было бесполезно, что это бы не помогло, но эмоции взяли верх над разумом, и она кричала на умирающего отца, кричала, чтобы выпустить свою боль, и никто не останавливал ее. Леонид Спицын молча выслушал нравоучения дочери, одними глазами следя за тем, как она ходит по комнате туда-сюда.

– Какой же ты стала… взрослой, – сказал он неожиданно, словно и не слышал ее криков, не заметил ее злости. Спицына замерла у его кровати. – И уверенной в себе. Ты так напоминаешь маму.

Дрогнул, наверное, каждый нерв на лице девушки. Она присела к отцу и взяла его ладонь. Ладонь была холодной.

– Когда ты успела так повзрослеть? Я и не заметил… я, наверное, ничего не замечал, что тебя касалось. Видел лишь себя одного…

– Папа… что я могу тебе сейчас сказать? Что я могу для тебя сделать?.. совсем, совсем ничего. Срок инкубации прошел, разрушение организма достигла стадии, когда принимать вакцину бессмысленно…

– Я знаю. Знаю. Не так и глуп твой отец. Хоть и не ученый. А ты все же стала вирусологом, как и хотела. Горжусь тобой. Ты всегда была умной девочкой. Тебе ведь вирус уже не страшен?

Марина закатала рукав халата и показала отцу красную отметину.

– Ну и славно. Живи, – тут Спицын зашелся страшным и продолжительным приступом кашля, его лицо побагровело, кожа обвисла и колыхалась. – Думаю, с ним ты будешь счастлива. Хороший он мужик.

– Папа, папа… – шептала Марина, утирая слезы. – Папа. Папа…

– Ситуация безвыходная. Не отчаивайся. Вы с ним, – Спицын кивнул за дверь, где стоял Горбовский, – спасете много людей. Но меня уже нет. Послушай. Я всегда был строг к тебе, излишне строг. И я не жалею об этом, глядя на то, какой ты выросла. Наверное, суровое военное воспитание взрастило в тебе все самое лучшее, что я мог тебе дать. Не расстраивайся так сильно. И прости меня. Слушай. Я никогда не интересовался твоей жизнью. А следовало бы. Но однажды я дал тебе совет. Ты спросила, почему люди такие злые, а я ответил: потому что несчастны. Помнишь?

Марина кивнула, не в силах говорить.

– Ты спрашивала о нем?

Девушка кивнула еще раз.

– От любви до ненависти один шаг. Это так знакомо. Так знакомо. Надеюсь, ты ведь поняла, что отчасти я имел в виду себя. С тех пор, как ушла твоя мать…

Больше Леонид Спицын не произнес ни слова. Марине не понадобилось много времени, чтобы понять, что он скончался. Вместо того, чтобы звать отца, девушка приложила два пальца к сонной артерии на его шее, усыпанной темно-зелеными язвами. Не обнаружив пульса, Спицына закрыла моментально остекленевшие бездвижные глаза и тихо вышла из комнаты. В ней не осталось сил скорбеть. Лев крепко обнял ее, даже не удивляясь, что она не плачет. У такого сильного человека, как он, иной подруги сердца и не могло быть.

Было решено, что временно тело безопаснее изолировать от внешнего мира, поместив в морг на неопределенный срок. Марина и Лев спустились к военным, а те уже вызвали команду «чистильщиков», оснащенных КСБЗ-7. Но неожиданность на этом не закончились. Второй звонок за день раздался, словно колокол в чистом поле. На этот раз зазвонил сотовый Льва. И когда они взглянули на экран, удивление было еще сильнее, чем от звонка покойного Спицына. Горбовский решительно поднял трубку и почти крикнул в нее:

– Слава!

– Звоню… поздравить… – проговорил ослабленный до неузнаваемости голос. – Вакцина, слышал по радио. Вы молодцы.

– Что с твоим голосом?

– Я… немного… приболел, – стал слышен шум, словно трубку закрыли ладонью, затем отдаленный кашель. – Но все нормально, нормально. Я хотел этого.

– Что ты такое несешь, Гаев?! – разъярился Лев. – Что ты говоришь, я не понимаю. Где ты? Давно ты заражен? – у Марины перехватило дух – она-то считала, что Гаев давно где-нибудь на севере вместе с семьей, тратит заработанные на шпионаже денежки и живет в свое удовольствие.

– Я все это время был в городе. Да. В своей квартире. Не волнуйся, Люда и Рита (так звали его жену и дочь) в безопасности. Давно. Я ничего не сказал им. Они думают, что я все еще работаю в НИИ вместе с вами. Может, так оно и лучше. Когда я умру, я умру героем в их глазах. Героем, спасавшим жизни людей, а не жалким предателем.

– Ты что, остался в городе? Ты остался специально?! – кричал Горбовский.

Не дожидаясь ответа, он продолжил:

– Когда ты заразился? Отвечай немедленно, Гаев, иначе я сам тебя убью! И не вздумай мне лгать!

– Я уже и так достаточно солгал, чтобы спокойно жить на этом свете. Я настолько сильно это осознал, что решил остаться здесь и спокойно умереть. Я знал, что так будет.

– Я задал тебе вопросы.

– Когда я заразился? Думаю, вчера. Вчера днем. Но я не уверен.

– Ты у себя на квартире? – услышала Спицына. – Мы уже едем.

Гаев выглядел гораздо лучше, чем Леонид Спицын. Видно было, что вирус еще только вступил в период инкубации. Это было самое удачное время для вакцинации. Горбовский, не раздумывая, вколол Вячеславу антивирус, и с самобичеванием и жертвенностью было покончено. Гаев действительно решил наказать себя, заразившись М-17 специально. Он пошел на этот отчаянный шаг, не пользуясь мужеством, ведь он слишком сильно переживал свое собственное предательство. Не менее сильно, чем бывшие коллеги.

Пристально глядя на красную отметину на руке – след от пистолетного шприца – Гаев вдруг захлопнул лицо руками и скупо, по-мужски зарыдал. «Ых-хых-хы-ы-ы-ы», – протяжно издавала мужская глотка, схваченная спазмом. Мужчина вцепился в свои волосы и закачался, сидя на месте.

«Он плачет, потому что не верил в спасение и уже настроил себя на скорую смерть, – подумала Марина. – Эти рыдания вызваны нашим милосердием. Мы спасли ему жизнь после того, что он сделал. Просто приехали и спасли ему жизнь, ничего не спрашивая, ни в чем не упрекая, не делая акцента на том, как благородно мы поступаем».

Пока Спицына размышляла над этим, Горбовский молча сел к Вячеславу и слегка приобнял его за плечо. От рыданий не осталось звука, только плечи тряслись у бывшего вирусолога.

– Я думал, что никогда вас больше не увижу – ни одного из вас! Я был так глуп, я был ни к месту жаден… Господи! Позвольте мне умолять вас о прощении – я готов это делать хоть до конца жизни! Лев Семенович, Мариночка… Марина Леонидовна, сжальтесь, прошу вас! Просите меня, простите меня все!.. я не могу без вас и без НИИ, без своей второй семьи, второго дома. Простите, простите меня, прошу ради всего святого!

Марина и Лев переглянулись. Это был короткий обмен информацией, и оба приняли одинаковое решение.

– Разве ты не понял, что, если мы приехали, мы уже простили тебя?..

– Ребята, я… не могу выразить словами, как мне больно и стыдно за свой поступок. Мне жаль, жаль, мне так жаль, что я был такой бессовестный кретин! Я не ценил вас, как следовало бы ценить.

Но Марина и Лев и так в полной мере поняли всю глубину сожаления и страдания Гаева – по поступку, который он замыслил и почти воплотил.

– Поехали с нами. Ты нужен в НИИ, – сухо произнес Лев, но эти слова прозвучали для Гаева как самое теплое, что он слышал в жизни.

Наскоро Вячеслав Кириллович собрался и покинул свою пустую квартиру вместе с коллегами. После того как Гаев был нагло вырван из лап смерти, Марина и Лев не удивились бы, если бы сотовый кого-то из них позвонил в третий раз. Но подобного не случилось.

Когда они втроем вошли в отдел вирусологии, Гордеев сначала решил, что у него поехала крыша. Безумным взглядом он уставился на смущенно улыбающегося Гаева, застыв на месте, как памятник.

– Юрек Андреевич, Вы тоже это видите, или я совсем сошел с ума?

– Похоже, что не ты один.

Голос Пшежня, однако, заметно повеселел.