Горбовский

«РОЗЫСК. 3 сентября 1972 года Елизавета Токарева ушла в магазин и не вернулась. На вид 10-11 лет, русые волосы, одета в белый сарафан, на ногах – синие сандалии…» Дальше прочесть было невозможно. Спицына скомкала и выбросила бумажку.

– Как ты, Мариночка? – спросил, полуобернувшись, Гриша Логовенко. – Не страшно?

– Уже нет. А Вам? – пошутила Марина.

Она могла себе многое позволить в обращении с Логовенко, потому что он любил ее чуть ли не больше Крамаря. А весь НИИ знал, насколько Сергей Иванович с самого начала был неравнодушен к практикантке. И что он пережил, узнав, что она ускользнула у него из-под носа прямо в объятия человека, которого ненавидела.

– А мне вот страшновато, – честно ответил Григорий.

Он был микробиологом, выглядел на 35-40 лет, хотя на самом деле был моложе. Внешность у него была очень добрая и лукавая, может быть, от большого количества морщин вокруг глаз и рта. Казалось, что он всегда немного улыбается.

Из середины процессии слышались негромкие голоса Гордеева и Гаева. Даже сейчас они, по всей видимости, спорили, неугомонные. Только вот о чем – разобрать было трудно из-за шума передвижения боксов. Странно, что люди внутри до сих пор молчат, – подумала Спицына, и тут же услышала голос Льва в шлемофоне:

– В нашем боксе стучат.

– Немного осталось. Пусть потерпит, – отозвался Крамарь.

Через несколько метров, преодолев множество дверей по правой стороне, они снова свернули налево и увидели широкие двойные створки герметичных ворот – это и был вход в лабораторную камеру, куда и планировалось поместить боксы. Пришлось остановиться, чтобы Лев открыл ворота. С шипением древние створки разъехались. Спицына ожидала, что изнутри повалит пар или нечто вроде того, но ничего такого не случилось. Лишь потянуло сильным холодом.

Камера могла бы вместить штук десять подобных боксов, так что места было предостаточно. Вся правая стена представляла собой триплекс – стекло, прозрачное снаружи, но не изнутри. Значит, там наблюдательное помещение, – размышляла Спицына, пока боксы располагали в ряд у стены, противоположной триплексу. В это помещение было два входа: кроме гермоворот, которые сразу же закрыли, в самом углу располагалась неприметная дверь, больше похожая на арку. Это был люк, ведущий в кессон, посредством которого можно было оказаться по ту сторону триплекса.

– Боксы в камере, – доложила Спицына.

– Пусть Горбовский ничего не открывает, – моментально отозвался Кравец.

– Я ему не указ, – пожала плечами Марина. Горбовский взглянул на нее и зловеще улыбнулся. – Да и Вы тоже.

– Лев Семенович, если Вы посмеете открыть их самовольно, я отстраню Вас от дела!

– Не сможете, – ответил Лев и обратился к команде, – я хочу, чтобы вы все ушли в наблюдательное помещение. Я останусь здесь и открою каждый бокс по очереди.

Все знали, зачем Горбовский это делает. Он хочет успокоить людей.

– Кто-то мог бы остаться с тобой. Кто-то один, – предложил Логовенко.

– Нет, – отрезал Лев.

Спорить никто не стал. Горбовскому виднее.

Если бы сейчас хоть кто-то нажал на кнопку связи с НИИ, вся группа услышала бы крики и угрозы Кравеца. Но никто не собирался выходить с ним на связь с этого момента, зная, что там, наверху, в НИИ, он рвет и мечет.

В камере остался только Лев, а остальные, плотно закрыв оба люка в кессоне, прильнули к стеклянной стене. Горбовский не видел их и не слышал, но на мгновение обернулся и сказал по внутренней связи:

– Начинаю.

Минута манипуляций с гермозамками (принцип действия которых, по-видимому, был очень хорошо знаком Льву Семеновичу), и вот – показалась небольшая щель. Сверху вниз она все расширялась, и лишь ее края были видны наблюдавшим, остальное скрывала широкая спина Горбовского. На мгновение его фигура замерла, держась за едущую вниз створку. То, что увидел Лев внутри бокса, поразило его до глубины души. Почему ему на ум не пришло спросить об этом Кравеца? Почему сам Кравец промолчал?!

Освещение внутри бокса было достаточно ярким, чтобы разглядеть инфицированного во всех подробностях. Забившись в правый дальний угол, прижав колени к животу, в боксе сидел ребенок.

Глава 24. Кто, если не мы?

«Зло неистребимо. Никакой человек не способен уменьшить его количество в мире». 

Аркадий и Борис Стругацкие «Трудно быть богом»

Сначала Горбовский решил, что ему показалось. Ребенок, здесь, в боксе с инфицированными?!

Холодный пот прошиб вирусолога. На мгновенье он вспомнил о своих галлюцинациях. Но тот период давно прошел, сейчас глаза не обманывали его. И едва Лев принял этот факт как данность, он мигом позабыл о коллегах, о вирусе, о ненависти к Кравецу, обо всем окружающем мире. В мыслях его запульсировала единственная мысль – как и что сделать, чтобы как можно меньше напугать ребенка своим внешним видом и голосом, искаженном фильтрами.

Мальчишка медленно поднял черноволосую голову и взрослыми, понимающими глазами посмотрел на человека в ярко-зеленом комбинезоне. Этот взгляд ошеломил Льва. Мальчик был смуглый, темноглазый, одет по-летнему легко и по-детски небрежно; ногти на руках, обхвативших колени, были грязные, сами колени – в зеленке. Такой обыкновенный мальчуган… Совсем не похож на Кирилла. Может, это ошибка? Но вдруг Лев понял, что размышляет слишком долго, и пора уже начать говорить.

– Здравствуй, – сказал он как можно приветливее. Мальчик представлялся ему запуганным зверьком, которого можно запросто спугнуть громким звуком или резким движением.

– Здравствуйте, – раздался лишенный жизни голосок.

Мальчуган не шевельнулся, однако пристально смотрел на вирусолога. Лицо у него было худенькое, как и тельце.

– Я действительно вижу то, что я вижу? – ошарашенно спросили в шлемофоне.

Кажется, говорил Гордеев. Вместо ответа Горбовский сделал пару шагов вбок, чтобы не загораживать обзор коллегам. Тут же в шлемофоне раздался сдавленный вздох Марины.

– Ты только не бойся, ладно? – начал Горбовский. – Теперь все будет хорошо. Я тебе помогу. Меня зовут Лев, а тебя?

Спицына все слышала. Лев говорил с ребенком тем же тоном, каким однажды общался с подопытным, когда она случайно застала его в виварии.

Десять мучительных секунд мальчик молчал, видимо, решая, довериться ли этому странному человеку, и, наконец, ответил:

– Егор.

– Отлично, Егор, как ты себя чувствуешь?

– Я болею.

– Что у тебя болит?

Мальчик положил ладонь на грудь и ответил:

– Здесь.

– Сколько тебе лет?

– Девять. Где мои родители?

– Я не знаю, Егор. Ты знаешь, где ты?

– В больнице?

– Можно и так сказать. Егор, твоя болезнь опасна для других людей, понимаешь?

– Меня забрали, чтобы я не заразил маму и папу?

– Скорее всего. Что ты помнишь?

– Родители привезли меня в больницу. Потом меня увели врачи. Они меня долго осматривали. Потом сделали укол, и я уснул. Больше ничего не помню.

«Они вкололи ему снотворное, скоты, – догадался Лев, – как животному, чтобы перевезти в другое место без проблем».

– Ты проснулся уже здесь? – Горбовский указал на бокс.

– Да, здесь. Я боюсь. Я хочу домой. Мне очень страшно, – мальчик почти заплакал, но вдруг вытер глаза тыльной стороной ладоней, прочистил горло и добавил чуть увереннее, – я хочу пить.

– Хорошо, Егор, потерпи еще минутку, ладно? Я тебе обещаю, скоро ты поешь, попьешь и будешь лежать в нормальной кровати, идет? – мальчик кивнул. – Послушай меня. Тебя привезли сюда, чтобы другие люди не заразились и не заболели. С этой же целью на мне этот зеленый костюм. Пока что тебе придется пожить здесь, Егор. Понимаешь? Мы не можем тебя выпустить, пока не вылечим. И твои родители тоже не смогут прийти к тебе в гости. Но тебе нечего бояться, Егор. Ты когда-нибудь лежал в больнице?