Страница 13 из 18
На ходу прищелкнул пальцами.
— Вспомнил! В полночь кончается срок условного осуждения Звягина!
Вспомнил и обрадовался.
— Ну, хорошо! Легкое дело, под этаким гнетом...
Решил сейчас же пройти на его участок.
— Парень свободен, вернется в одиннадцать, надо взглянуть!
В квершлаге досматривал сменный техник и присутствовал Роговицкий. Это, конечно, надежно, а все-таки позаботиться о товарище не мешало.
— Иду!
Пошел и сразу же встретился с Роговицким. Тот шагал с динамитной сумкой и ругательски ругался.
— Что ты, Аммосыч?
— Гезенк надо рвать, а отпальщик больной! Сам иду, а делов по-горло!
— Я свободней, давай отпалю!
— Выручи, Петр Алексеевич!
Роговицкий передал сумку и побежал по своим делам, а Фролов похвалил себя.
— Пришел недаром!
Ниша, где был заложен гезенк, вчера и сегодня далеко светилась своей знаменитой лампой. Теперь там был мрак. Это не удивило Фролова. Когда же из мрака быстро выскользнул человек и скрылся за поворотом, это показалось ему немного странным.
Но голова Фролова кружилась от уймы дела и он не придал этому значения.
Он осветил выходящую из гезенка лестницу, занес над глубиною ногу и стал спускаться, придерживая сумку с динамитом.
Гезенк был десятиметровый. На второй половине пути лестница скрипнула, Фролов ускорил спуск и спрыгнул на дно. В неровном полу круглой каменной ямы он нашел четыре дыры. Подвесил лампу крючком за ступеньку, промерил скважины палочкой и одобрил.
— Хорошо пробурили! На совесть!
И начал зарядку. Опускал динамитный патрон в скважину и запыживал ее сверху комочками мягкой глины. На Березовке еще не вводилось пыльного или газового режима и палили открытым огнем, не опасаясь взрыва метана или угольной пыли. Поэтому под конец из всех четырех запыженных дыр торчали отрезки запальных шнуров. Каждый рассчитанный, в среднем, на две минуты горения.
Фролов любил сам палить. Уважал динамит с его потрясающей силой. Любил мгновения, когда ожидание разрешалось гулким ударом. Таким оглушающе-убедительным и торжественным! И воющий взлет обломков, и почтительную тишину, наступавшую за взрывом.
Сейчас, оставшись один, он настроился по-мальчишески. Приблизил свистящий огонь фитиля и начал играть в чудесную игру:
— Первый... за реконструкцию! — выдумал он, — этот... за звезду над штольней! Этот... за всех товарищей, а четвертый... за Валю!
Валя была хорошенькая мотористка с соседней шахты.
Вспыхнул последний фитиль и Фролов шагнул к лестнице. Взялся за ступеньку и посмотрел через плечо.
Четыре дыры огненно рдели в мраке и сыпали пылью искр.
Фролов засмеялся и полез наверх, сильно подтягиваясь руками. Вдруг ступеньки хряпнули под ногою, лестница затрещала, шатнулась и — ух! Фролов полетел стремглав, стукаясь о стенки...
Ударился боком, потом затылком, перевернулся и вскочил. Лампа погасла и сразу настала сплошная тьма. Рядом, как змеи, шипели шнуры, четыре огненные глаза...
Вскрикнув, Фролов метнулся к подъему. Срывая ногти, вцепился в стену. Стиснув зубы, поднялся на метр и соскользнул обратно.
Дико взглянул на горевшие фитили и схватился за нож. Нагнувшись к земле, обрубил первый шнур. Обжигая пальцы перерезал второй.
Третий уже догорал до уровня скважины. Задыхаясь в дыму, Фролов расковырял забивку из глины и чиркнул ножом по третьему фитилю. Но четвертый ушел в глубину и достать его было нельзя...
Фролов отчаянно посмотрел над собою.
Лестница развалилась снизу. Снова прыжком он попробовал вскинуться до ступеньки, висевшей вверху. Оборвался, громко закричал и прижался спиною к стене.
Время остановилось, и Фролов зажмурился. Необычно яркие и одна за другою бегущие картины появились в его сознании. И была такая. Он на лыжах съезжает с горы и алмазные блесточки светятся в голубом снеге...
— Удивились? — сказала Марина, здороваясь с Звягиным и взглянула на него краешком глаз, шаловливо и нежно.— Здесь я своя!
Вошедшая следом старушка, мать Макара Ивановича, степенно поклонилась Звягину и объяснила:
— Мы ведь тоже с Октябрьской шахты!
Тогда Звягин погрузился в блаженный туман. Всему улыбался и был бесконечно признателен этим хорошим и чутким людям.
Разговор о посадках, о том, как использовать горные тяжести, разумеется, не удался. Звягин попробовал начать про опыты, а все посмотрели на бабушку и засмеялись. Марина звонче других. Звягин смутился, смех усилился и старуха пришла на помощь.
— Надо мною, батюшка, скалятся! — вздохнула она, поджимая сухие губы и кося на сына веселыми глазами, — как старуху в технику вовлекали!
— Бабушка, расскажи! — кинулась обнимать ее Марина.
— Мала беда, — подмигнул Кукушкин, — старый конь борозды не портит!
— Было это в успеньев день, — вспоминала певуче старуха, — вышла я на двор, ничего не пойму — сбесились мои мужики! Сыночек столбы под коровью стаечку подпирает, а этот совсем одурел, каменюги на крышу тащит.
— А-а, мать, говорят, не робей, здесь опыты строим! Держи веревку! Что за опыты, — батюшка мой, отродясь не слыхала! Но веревку беру и стою смирненько. А они одно: мамаша не дрейфить, стайку сажаем!
Очумели, — кричу, — хозяйство рушить?!
Так куда! Зацепили веревкой столбы и ну, на ворот мотать. В стороночку, мать, говорят, как бы вас не пришибло!
Ухнула стайка, пыль поднялась, собаки залаяли. Батюшка мой! От соседей бегут, а они хохочут!
Вся комната хохотала дружно. Кукушкин утер кулаками глаза.
— Надо же технику двигать! Мы машину придумали лаву сажать...
Звягин вспомнил, что об этой посадке и говорил весь рудник.
— Кушать хозяин зови! — пригласила Катя.
Для Звягина и за столом продолжался чудесный день. Его посадили рядом с Мариной. Он чувствовал теплоту ее плеча и украдкой улыбался девушке.
Обед подавался обильный, жирный и вкусный.
Картофель целой горой, сало толстыми поджаренными ломтями. Искренне огорчалась румяная Катя, когда ее гости переставали есть.
Уже затемно, вместе с Мариной, Звягин вышел из дома. Была тишина и с неба струился тонкий снежок.
— Маринка! — сказал Звягин и взял ее руку, — когда ты будешь моей женой?
— До севера долго! — ответила девушка и засмеялась. — Дождемся переустройства штольни!
После этого и мороз сделался не холодным, и снег показался чище, а огни эстакад напомнили площадь Москвы в Октябрьский праздник.
Возвращался Звягин с восторгом. Так бы и перелетел оставшийся километр!
Думал о квершлаге и представлял его до мелочей, до изгиба стены, до последней крепи.
Загорелось узнать, что прибавилось за дневные часы?
Напевал, перепрыгивал через бревна, так и пришел к шахтному зданию. Пробежал мимо раскомандировки и удивился, даже вернулся взглянуть.
На скамьях дожидались люди. Сидели на лавках, а около них лежали трубы. Медные пузатые басы и крендели волторн, тут же стоял барабан с помятыми тарелками.
— Видали? — подмигнул знакомый шахтер.
— Ничего не пойму!
— Это обычай, когда бригада заключенных одерживает хорошую победу, лагерь посылает им музыку. Так с оркестром до самого лагеря и идут!
— Неужели Хвощ? — возликовал Звягин, — да больше некому! — и бросился вверх переодеваться. Когда в спецовке, с лампой в руках он спустился в коридор, там гудели и суетилась люди.
— Вызывайте Кунцова! — распоряжался Шафтудинов. — Беги к телефону!
Лица у всех были строгие и сердитые. Звягин почувствовал холодок и ноги его отяжелели...
Отправившись за лампой, Хвощ немного остыл от первого впечатления успеха. Но теперь оно проникало глубже, понималось крепче и вся фигура его выражала сейчас торжество. На лице уже не было бледной маски с настороженным и даже зловещим видом. Под ней оказался радостный человек, только очень экзальтированный.
Он шел по квершлагу, не торопясь, с достоинством, подмигивал знакомым шахтерам и гудел любимую нелепую песенку: