Утро большого дня

— Маленечко посидите, — сказал Кукушкин, — а я сейчас.

Звягин сел и ноги его заныли в истоме отдыха.

Почетное место в комнате занимала кровать. Пышная, как поднявшийся пирог, она вздувалась к потолку белоснежными глыбами подушек. Двое детей сидели на коврике. Пятилетняя девочка потаращила на чужого большие глаза и опять стала слушать. Мальчик постарше лежал перед ней на животе и, болтая ногами, обутыми в валенки, рассказывал тихо, делая таинственное лицо.

— Был черный-пречерный город! И стоял на улице черный-пречерный дом!

Девочка вздрогнула и уселась удобней, подобравши ноги.

— Входит он в этот дом и видит, — мальчик сделал паузу и перестал болтать ногами, — черную-пречерную комнату... А в комнате стол. А на столе-то черный-пречерный гроб!!

Девочка открыла пухлый рот и совсем замерла.

— А в гробе, — мальчик приподнялся и вытянул палец, — черный-пречерный... клоп!

— Ха-ха-ха! — захохотал он и подбросил валенок к потолку.

Девочка поняла, она заблестела глазами, и, тряхнув головой, тоже залилась смехом. Не удержался и Звягин.

— Вот это люблю! — сказал Кукушкин, входя с патефоном, — все смеются!

Звягин порылся в пластинках.

— Как много из опер! — воскликнул он.

— Мала беда! Прошлой зимой в Москве побывал, в театре послушал. С тех пор покупаю. А патефон — премия!

Это он сказал важно.

Играл патефон, зайчики солнца пылали по белым стенам и Звягина охватила давно позабытая безмятежность. В этой светлой квартирке дышалось удивительно легко.

Обстановка была разнообразна, но говорила о шагнувшем вперед быте. В этом сдвиге и старые вещи теряли свою заскорузлость.

Длинный сундук, блестевший жестью, прикрылся цветной скатеркой и был у места. Столик хозяйки с дребеденью коробочек и флаконов, с зеркалом, охваченным шитым полотенцем, с каменной собакой, и он не портил дела.

На стене красовался широкий плакат — шесть условий товарища Сталина[2]. Была и полочка, туго набитая книгами. На почетной середине стояли томики сочинения Ленина, а рядом и «Мир приключений», и «Курс горного искусства», и Пушкин, и «Таинственный кавалер», растрепанный и не имевший автора.

— Хорошо у тебя, Макар Иваныч! — сказал Звягин, незаметно переходя на ты.

— А чего нам не жить! — усмехнулся Кукушкин. — Получаем изрядно, парторганизация ценит, от рабочих почет. Жаловаться не могу. Входи, Ксенофонт! — крикнул он в дверь.

В черной сатиновой рубахе без пояса, в колоссальных пимах появился Кудреватых. С порога он начал застенчиво улыбаться, а вступил в комнату с осторожностью. Словно боялся как бы под ним не провалился пол. Так же деликатно он только скрыл Звягинскую руку в своей ладони, но не пожал, потому что меры для силы своей не чувствовал.

— С германской ыы вместе, — серьезно сказал Кукушкин, — в Силезии плен отбывали!

В дверь заглянула розоволицая хозяйка, поманила его, засмеялась и спряталась.

— Не дадут говорить! — сокрушился Макар, вставая.

— С ночи в забой? — спросил Звягин.

— Я с утра, а Макар с ночи. Приходите смотреть!

— По-новому?

— Надо же штольню спасать! Кое-что и по-новому! Технику подсобрали, электрическую сверловку введем. А работу совсем по-другому поставим...

Кудреватых ссыпал табак в цыгарку, а остатки в расшитый кисет.

— Приходите. Нам самим интересно. Целый месяц готовились!

Он выпустил облачко дыма и засмеялся.

— Да и правда, Лаврентьич, не по нраву старинка! Простору в ней нет. Врубишься в уголь, только начнешь расходиться и — стоп! Крепи! Отгребай его в печи. А то и пути настилай. Какое же это искусство? Летаешь от кайлы к лопате, от лопаты к топору. Нет, уж если ты швец да жнец, да в дуду игрец, — толку не жди! А надо работать, как плыть по воде! Без зацепки! Ругают нас за такие мысли — ишь, синицы какие, море зажечь хотят! Но имеем поддержку в парткоме...

— Лиха беда начало, — ответил Звягин, — а там подхватят!

— Мы ранние птицы, — засмеялся Кудреватых, — утренние!

— А что? — согласился Звягин, — и впрямь, наше время, как утро...

— Утро большого дня, — сказал Кудреватых, — бо-ольшого, товарищ Звягин!

В кухне послышались восклицания и Звягин вздрогнул.

— Проходите сюда! — приговаривал Кукушкин, отворяя дверь.

Кудреватых тотчас встал и потушил в блюдце цыгарку.

Звягин вспыхнул, к нему подходила Марина, румяная от мороза, опуская пушистые ресницы...

Шахтер хватил по буру молотком, повернул граненый стержень к себе, стукнул еще, крутнул от себя и с третьим ударом вытащил инструмент из скважины.

— Есть?! — тотчас спросил другой, за минуту окончивший бурение. Оба стояли на дне каменной ямы.

Первый замерил пробитый канал и ответил удивленно:

— Есть!

Тогда второй прыгнул к нему и крикнул:

— Достигли! Вот видишь, смогли! Наш ударный билет!

Черные усики этого человека были опудрены пылью, а бледные щеки порозовели.

Этим бригада Хвоща закончила пробивание гезенка. Люди дали такую производительность, что не поверили сами. Несколько раз перемеривали, сомневались и все не могли согнать улыбок с усталых лиц.

Оставалось взорвать только скважины, тогда дно гезенка обрушится вниз и колодец будет готов.

Люди собрали инструмент и вышли из штрека с горящими глазами.

— Даешь гезенк! — объявил Роговицкий секретарю парткома, толкая вперед Хвоща. Шафтудинов взглянул на график, пошарил в кармане, вытащил папиросу и сунул Хвощу.

— Кури, товарищ!

Хвощ взял двумя пальцами папиросу и в горле у него запершило. Он махнул рукой и медленно повернулся к двери.

— Сдавай инструмент! — крикнул вслед Роговицкий, — да берись за другое дело!

— Дошло! — помолчав, сказал он секретарю и лихо расправил ус.

— Бригадир — бывший бандит, — засмеялся Шафтудинов, — бригада блатная, а работа на двести процентов! А что мы тебе говорили?

Он взял телефонную трубку и вызвал начальника Хвоща.

— Окончат смену, — ответил начальник, — и пусть не уходят, а ждут. Ударников мы отмечаем.

Хвощ сдавал ненужный теперь инструмент — буры, молотки и подмолотки. Уже кончал, когда кладовщик хватился:

— А лампа?

Не было ловко добытой когда-то огромной лампы.

— Язви ее! — изругался Хвощ, — потушить потушил, а принести не принес!

И пошел обратно в штольню, к своему гезенку.

Фролов лазил из лавы в лаву и голова у него кружилась от уймы дела.

Он осматривал, бегал за советом в партком, спускался обратно в штрек и, как очарованный, смотрел на новые рельсы. К ним уже прирастился откаточный путь первого штрека. Работа, как чудодейственная буря, прошла вперед и гудела теперь дальше, в туннеле квершлага.

Фролов бежал к своим четырем лавам и к людям, готовившим начало. Он сравнивал себя с отпальщиком. Взглядывал в свою книжечку, в расписание и являлся ко времени.

— Здесь и здесь! — начинай, в добрый час!

И люди взрывались энергией. Фролов убеждался, что дело идет, и бежал в другую точку и там подпаливал новый заряд. Знал, что он не один. Что если он позабудет, то вспомнят другие. И так же во-время замкнут цепь.

От этого не было испуга перед бегущим временем. Работали и отвечали все, плотной людской стеной. Недаром партийная организация выделила сюда самых опытных и культурных.

В этот час они кончали неслыханную на Центральной штольне подготовку.

Предстояла огромная отпалка. Вырвутся массы газов и дыма. Для уборки их ставили вентиляторы, по крохам собранные Вильсоном на шахтных складах. Должен был хлынуть поток угля. Такой, что не справиться в одну смену! Поэтому расширяли нижние части лав, чтобы сделать резервное помещение для угля. Заканчивали доставку сверху крепежного леса и готовили его к делу.

Фролов последил за проверкой электрических сверл и подумал, что главное кончено. Взглянул на часы — было десять.

— Как будто бы что-то забыл, — остановился он, — лавы к двенадцати подготовить, это я знаю! Нет, какая-то мелочь, но важная, черт побери!

2

В речи 23 июня 1931 г. «Новая обстановка — новые задачи хозяйственного строительства» товарищ Сталин указал шесть условий, осуществление которых решает задачу руководства по-новому. Все отрасли социалистического хозяйства нашли в этих шести условиях победы принципиальные основы для перестройки своей работы и правильной, подлинно социалистической организации труда и производства.