Страница 29 из 73
И, несмотря на эту свою беседу с Ринтельном, посол не постеснялся давать честное слово американскому правительству в том, что ему не были известны вредительские акты, совершенные германскими должностными лицами.
Ринтельн рассказал дальше.
«Дважды я принужден был энергично протестовать против того, что я называл „храбрыми атаками на беззащитного заключенного“. Бернсдорф и Папен сделали в рейхстаге самые компрометирующие меня и мою миссию доклады. Как я бесился, отбывая свое наказание в Антлантской тюрьме и имея впереди еще два года заключения, когда узнал об этих умышленных искажениях фактов».
Нам еще снова пришлось услыхать о фон Папене. Этот салонный вояка, никогда не состоявший на действительной службе, был послан в Палестину, чтобы испытать жизнь в действующей армии. И когда войска лорда Эллепби отбили турецкие войска осенью 1918 г., британская кавалерия подошла к пустой палатке, хозяин которой сбежал, оставив множество документов. Была послана телеграмма в Лондон, и, если можно верить слухам, оттуда был получен следующий ответ:
«Вышлите документы. Если фон Папен взят в плен, не помещайте его в концентрационный лагерь, но посадите его в ближайший сумасшедший дом».
Среди этих документов было обнаружено новое обвинение против Ринтельна, ускользнувшее во время беглого осмотра документов, захваченных в Фалмуте: документ этот был отправлен в Вашингтон, но американцы не захотели использовать его против человека, уже присужденного к достаточно суровому наказанию.
Когда мы прочли фалмутские бумаги и обнаружили, что фон Папен сохранял документы, служившие доказательством его злоупотреблений в то время, когда он состоял членом дипломатического корпуса в нейтральной стране, мы невольно подумали: «Да поможет господь бог немцам, если они держат таких людей в своих заграничных посольствах».
По мере того как в Америке усиливалась деятельность немецких агентов, власти Соединенных Штатов стали принимать против них более строгие меры. Они открыли несгораемый шкаф фон Игеля и нашли там документы, дававшие, между прочим, точные указания о деятельности секретной германской разведки на Дальнем Востоке.
На допросе подозрительных лиц часто происходили довольно забавные инциденты. Немцы часто пользовались шпионскими услугами лиц, состоявших в труппах бродячих цирков, полагая, что те привлекают к себе меньше подозрения, чем коммивояжеры, которых мы разоблачили в большом количестве. На этом основании все телеграммы, посылаемые подобного рода людям, подвергались тщательному осмотру. В один прекрасный день телеграмма, посланная на имя одного известного директора американского цирка, сообщала, что телеграфировавший выезжает в Нью-Йорк. Отправителя вызвали ко мне в канцелярию для разъяснения содержания его телеграммы.
В комнату вошел синий человек! Цвет его лица был светлого индиго, на фоне которого резко выделялись красные усы. Это было поистине потрясающее зрелище. Хотя, сознаюсь, вид его неприятно поразил нас, мы не дали ему заметить этого, но с беспокойством ожидали, как на это будет реагировать наша стенографистка, когда бросит взгляд на сидящего возле нее человека. И этот момент наступил. Она вскрикнула и вскочила с места, точно ее подбросила вверх какая-то пружина. Человек этот был англичанин, бывший кавалерийский сержант, у которого неожиданно появился этот синий цвет лица, давший ему возможность честно зарабатывать теперь свой хлеб в качестве «синего человека». Стенографистка встречала в своей жизни цветных людей, но никогда не приходилось ей видеть человека с такой кожей.
Приблизительно в то же время некая таинственная личность, выдававшая себя за полковника доктора Крумм-Хеллера, была арестована на датском пароходе «Киркуолль» и направлена ко мне. Собственно говоря, мнимый полковник этот, по-видимому, ожидал ареста, так как заранее протестовал против него по радио в продолжение всего путешествия. Он выдавал себя за военного мексиканского атташе в Берлине и говорил, что пользуется большой известностью в Мексике благодаря своим научным, литературным и философским трудам. Короче говоря, это был человек с большими претензиями. Ему было поручено, говорил он, изучить систему скандинавского воспитания, прежде чем приступить к выполнению своих обязанностей военного атташе. Однако мы были уверены, что его действительной миссией была пропаганда в пользу неприятеля. Когда я ему сказал, что ему, вероятно, придется вернуться в Мексику, он очень огорчился, говоря, что Карранса его несомненно уволит со службы. Несколько позже мы узнали, что он вез письмо Бернсдорфа германскому правительству и передал его, до того как его высадили на берег, одному шпиону для дальнейшего отправления по адресу. На следующий день он предложил мне выслушать разоблачение нового германского плана и содействовать, таким образом, спасению жизни тысячи англичан при условии, что я не отправлю его в Мексику. Я согласился; но так как его заявление оказалось полной нелепостью, его все-таки пришлось туда отправить. Тотчас по приезде туда он представил германскому правительству иск в 10 тыс. фунтов стерлингов в возмещение убытков, которые потерпел. Так скромно оценивал он вред, причиненный ему морально и духовно.
Телеграмма Циммермана
Когда английские суда подрезали германские подводные кабели в первую же неделю после объявления войны и владычество на море осталось в руках англичан, немцы не могли поддерживать сношения в иностранных водах со своими дипломатическими представителями и военными кораблями, иначе как по почте или по принадлежавшим нейтральным странам кабелям и по радио. Тот факт, что переписка их всегда передавалась с помощью секретного шифра, в который были посвящены, согласно самым строгим инструкциям, только те, кто им пользовался, считался достаточным залогом безопасности. Они совершили крупную ошибку, недооценивая изворотливость и хитроумие своих противников, и проявили полное отсутствие воображения. Когда какой-то немец-эксперт заявил, что шифр его совершенно не поддается расшифровке, начальство поверило ему на слово и продолжало загромождать пространство посланиями, представлявшими огромную ценность для их врагов. Исходя, как это фактически и было, из первоисточника, послания эти содержали то хвастливые донесения командиров, возвратившихся с налета цеппелинов, относительно никогда не совершенных подвигов, то пререкания с нейтральными странами относительно цены, назначаемой этими последними за помощь Центральным державам, то разоблачение подготовлявшегося плана атаки и имели фактически несравненно большую ценность, нежели все донесения любого, даже самого лучшего шпиона. Эта детская вера в свое собственное лукавство и изворотливость, это упорное недооценивание средств, которыми располагали другие народы, а также твердость в своих ошибочных суждениях о психологии этих народов дорого стоили немцам.
В августе 1914 г. Интеллидженс сервис, состоявшим при британском адмиралтействе, руководил адмирал сэр Генри Оливер, который тотчас же сообразил, что если германский секретный шифр останется тайной, то самые важные сведения ускользнут от союзников. Зная, что заведующий морской подготовкой в адмиралтействе сэр Альфред Эвинг слыл за знатока в области криптографии, он пригласил его к себе и дал ему на просмотр несколько перехваченных шифрованных немецких радиограмм с целью испытать его знания. Через час все радиограммы уже лежали на столе у сэра Генри расшифрованными. Адмирал прочел их и, обратившись к сидящему рядом с ним низенькому человеку с огромной головой, густыми бровями и пронзительным взглядом, спросил его, не мог бы он подобрать группу экспертов, которые взялись бы за расшифровку всех радиограмм, перехваченных слуховыми станциями на восточном побережье. Для этой работы им была бы отведена особая камера (№ 40, в старом здании адмиралтейства). Сэр Альфред Эвинг согласился, и помещение это — «40 О.Б.» — стало самым ценным и самым действенным орудием войны в руках союзников. Оно беспристрастно обслуживало все отделы, не исключая даже и моего. И, несмотря на то, что в последние месяцы войны постоянные изменения немецкого шифра создавали экспертам гораздо больше хлопот, штат сотрудников «40 О.Б» стал настолько опытным и искусным, что никакие трудности не были ему страшны. Число радиограмм, которые там приходилось разбирать, доходило иногда до двух тысяч в день. Естественно, что среди этого огромного количества сообщений только немногие представляли действительный интерес, остальные же попадали в корзину ненужных бумаг. Но те из них, которые сохранялись, всегда служили на пользу нашего дела, и немцы тщетно ломали себе голову, разыскивая высокопоставленного предателя среди своих. Одно за другим германские посольства обвинялись в халатности и небрежности.