Страница 4 из 15
Текст, выписанный печатными буквами, отличался лаконичностью: «ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ. С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ».
Сразу под этими пятью словами была приклеена узкая полоска бумаги, явно вырезанная из какой-то книги. «Преступно мечтать, ждет виновного кара».
Что за чертовщина?
От ледяной воды у Серенака свело щиколотки, словно на них защелкнулись стальные наручники. Подняв голову к зевакам, толпившимся вокруг портомойни, словно на остановке в ожидании автобуса, он крикнул:
— У Морваля были дети? Лет десяти-одиннадцати?
Сообразительнее всех снова оказался художник в вельвете и твиде:
— Нет, господин комиссар. Точно нет.
Вот зараза.
Поздравительная открытка перекочевала в руки инспектора Бенавидиша. Серенак еще раз оглядел окрестности. Портомойня. Мост. Мельница. Деревня Живерни — она как раз только-только начала просыпаться. Вдали едва виднеется сад Моне. Луг. Шеренги тополей.
Низкие облака, плывущие над кронами деревьев.
И странные слова, мгновенно впечатавшиеся в память.
«Преступно мечтать, ждет виновного кара».
Его внезапно охватило чувство, что в этом импрессионистском пейзаже явно что-то не так.
3
Я стояла у окна на верхотуре мельницы «Шеневьер» и наблюдала за полицейскими. Тот, что был в джинсах, — по всей видимости, старший, — все еще стоял голыми ногами в воде. Трое других остались на берегу. Вокруг толкались деревенские жители — человек тридцать дураков, которых хлебом не корми, дай поглазеть хоть на что-нибудь. Театр им тут, что ли?
Я невольно улыбнулась. Чем я от них отличаюсь? Тоже глазею, только запаслась билетом на лучшие места. Я их вижу, они меня — нет.
У меня вырвался короткий нервный смешок.
Что делать дальше?
Полицейские вытащили из белого фургона большой пластиковый мешок — судя по всему, собираются упаковать труп. В голове по-прежнему упрямо вертелся вопрос: что я должна делать? Пойти сдаться полиции? Рассказать комиссару из Вернона все, что мне известно?
Но разве полицейские поверят бредням полоумной старухи? Может, лучше затаиться и выждать? Хотя бы несколько дней. Всего несколько дней. Понаблюдать за происходящим. Незаметной серой мышкой пошмыгать тут и там, посмотреть, как будут развиваться события. Ну и, конечно, надо поговорить с вдовой Жерома Морваля, с Патрисией. Это я просто обязана сделать.
А вот беседовать с полицией…
Внизу, на берегу ручья, трое полицейских потащили из воды труп Жерома Морваля. Ни дать ни взять — здоровенный кус размороженного мяса, сочащийся кровью. Нелегко им, бедняжкам. Они напомнили мне рыбаков, поймавших слишком крупную рыбину. Четвертый, тот, что все так же стоял в воде, смотрел, как они волокут тело. Мне показалось, или он действительно улыбался? Насколько я могла судить, глядя издалека, вся эта история доставляла ему искреннее удовольствие.
Или я напрасно терзаю себя сомнениями? Если я поговорю с Патрисией Морваль, велик риск, что остальные догадаются. В первую очередь полиция. Вдова — известная болтушка. В отличие от меня. В том смысле, что я еще не вдова. Вернее говоря, не совсем вдова.
Я ненадолго прикрыла глаза. Всего на минуточку.
Решено.
Я не стану разговаривать с полицейскими. Превращусь в серую мышку. Хотя бы на несколько дней. В конце концов, если они захотят меня найти, то найдут. Я уже не могу быстро бегать — в мои-то годы. Догадаются они пойти за Нептуном? Я открыла глаза и посмотрела на свою собаку. Пес залег в зарослях папоротника, в паре десятков метров от берега. Я знаю, что он не менее внимательно, чем я, изучает место преступления.
Да, я все решила правильно. Выжду несколько дней — хотя бы до тех пор, пока не овдовею. Надо же соблюсти минимум приличий. Потом буду действовать по обстоятельствам. Когда-то давно я читала один чрезвычайно оригинальный детектив. Действие в нем происходило в каком-то английском поместье, но было показано глазами кота. Да-да, именно кота! Он присутствовал при всех событиях, и на него, что естественно, никто не обращал внимания. Можно сказать, что он по-своему вел расследование — слушал, смотрел, вынюхивал… Автор так здорово закрутил сюжет, что я не удивилась бы, если бы убийцей оказался тот самый кот. Но не буду выдавать вам тайну, может, когда-нибудь сами прочтете эту книжку. Я просто хочу сказать, что намерена стать кем-то вроде этого кота — существом, которое все видит и слышит, оставаясь вне подозрений.
Я снова выглянула в окно.
Труп Морваля уже почти засунули в пластиковый мешок. С моей точки обзора он напоминал сытую анаконду. Из-за не до конца застегнутой «молнии» выглядывала только макушка головы. Трое полицейских стояли, тяжело дыша. Мне показалось, что они ждут разрешения начальника, чтобы достать сигареты и закурить.
ДЕНЬ ВТОРОЙ
14 мая 2010 года
(Мельница «Шеневьер»)
ТЫКАНЬЕ
4
Как же они меня достали со своей писаниной! Я раскладываю на тумбочке больничной палаты разноцветные листки. Рецепты, справки о медицинской страховке, свидетельство о браке, сертификат на владение домом, результаты анализов… Рассовываю документы по конвертам из крафт-бумаги. Часть из них потребуется больнице, но не все. Остальное взвешу и отправлю с почты в Верноне. Ненужные бумажки складываю в белую папку. Заполнила я не все — не во всем разобралась, так что нужно будет спросить у медсестер. Они меня уже хорошо знают. Вчера я провела здесь несколько часов — с середины дня до позднего вечера.
Я сидела в палате 126, изображая из себя без пяти минут вдову, скорбящую об умирающем муже, и слушала их оптимистичные прогнозы. Разумеется, лживые.
Моему мужу крышка, это очевидно. Если бы они знали, до какой степени мне на это плевать.
Скорее бы все кончилось. Это единственное, о чем я прошу.
Прежде чем уйти, я приблизилась к висящему в холле зеркалу в облупленной золоченой раме. Вгляделась в свое морщинистое застывшее лицо. Мертвое лицо. Закутала голову широким черным шарфом, похожим на чадру. Старухам следует закрывать лицо — никому не хочется на них смотреть. Даже здесь, в Живерни. Особенно здесь, в этой деревне, ставшей символом света и ярких красок. Старухи обречены жить в тени, во тьме и мраке. Они никому не нужны. Их никто не замечает. Никто не помнит об их существовании.
Это меня устраивает.
Я в последний раз осмотрелась и спустилась из своего донжона вниз. Так в Живерни называют башню мельницы «Шеневьер». Донжоном. Перед уходом еще раз машинально проверила, все ли вещи на своих местах, и тут же обругала себя за глупость. Сюда больше некому приходить. Я прекрасно об этом знаю, тем не менее с маниакальной дотошностью навожу в башне порядок. По телевизору говорили, что такое поведение именуется навязчивым состоянием. Нечто вроде нервного тика. Правда, он никому не мешает. Кроме меня самой.
В самом темном углу глаз наткнулся на некую неправильность. По-моему, картина слегка перекосилась. Я медленно пересекла комнату. Так и есть. Чуть потянула раму за правый нижний угол и выровняла ее.
Мои «Кувшинки».
Черные.
Я специально повесила картину в таком месте, чтобы ее не было видно из окон. Как будто кто-то способен заглянуть в окно пятого этажа башни над нормандской мельницей.
Это мое убежище.
Картина висит в наименее освещенном, так называемом слепом углу. В сумраке темные пятна, колышущиеся на серой поверхности пруда, кажутся еще чернее.
Цветы скорби.
Самые мрачные из всех, что когда-либо изображала кисть художника.
Я с трудом спустилась по лестнице и вышла на улицу. Нептун ждал меня во дворе мельницы. Я выставила вперед палку, чтобы он ко мне не бросился: эта псина не понимает, что мне и так нелегко сохранять равновесие. Старательно закрыла дверь на три замка, опустила ключи в сумку и еще раз проверила запоры.