Страница 17 из 20
нарезать глину пластами меньше, чем Парша, не позволяла гордость. Парша работал рядом и, поплевав на руки и потерев ладони, наблюдал за ним с ехидцей. Берега с тутовыми корнями были высокие, крутые, и глина, которую он бросал наверх, обваливалась вниз. «Сизифов труд» — пришло ему на ум.
— Нарезай поменьше, бросай подальше, маменькин сынок! — крикнул Парша.— Это тебе не сало!
Колхозники, закончив свои участки, переходили дальше. Скоро он остался в самом конце.
После того, как расчистили большие арыки, их во главе с Циклопом послали чистить маленькие арычки — разветвления больших арыков.
Колхозникам нашлась другая работа. Теперь ребят ничего не сковывало. Бригадир показывался редко. Циклоп и Парша полностью наслаждались своей властью. Вообще так называли их за глаза. По-настоящему звали их Мями и Джора. Стриженая голова Джоры была обезображена язвами. От язв сильно пахло, хотя он их прижигал одеколоном. В сказках паршивцы славились хитростью и похабностью. Парша это удивительно подтверждал. Минуты не проходило, чтобы он не цыкал сквозь зубы, будто хотел избавиться от привкуса гадостей, которые рассказывал.
А Мями был на один глаз слеп, но жалости ни у кого не вызывал. Был рослый, сильный, жестокий. Грубо шутил, выкручивал руки, толкал, пинал, щипал любого, кто попадался ему под руки. Кроме Парши. Они с Паршой уважали друг друга.
Больше и чаще всего доставалось двум-трем самым слабым. Так было до занятий, в перерывах и после занятий. На уроках они превращались в мумии, прятались за спинами слабых, учившихся хорошо, чтобы не вызывали отвечать урок, сладкословно умоляли, чтобы те подсказывали в случае чего, давали списать домашние задания. И слабые угождали им, напрасно надеясь на милость.
Мями и Джора поздно пошли в школу, несколько раз просидели повторно, бросали школу, но их заставляли окончить семилетку. Родителям было приятнее видеть сыновей с охапкой дров, чем со стопкой книг. Их ждали дома брань, тутовый прут, кислая сыворотка с ломтем черствого хлеба из джугары и катышки под хвостами барашков.
Весной, когда накрапывал ароматный дождь, Бакы несколько раз видел их у «подола» пустыни. Барашки паслись сами по себе, блея, на сверкающей от дождя траве. Вдали зеленели барханы. Дождинки мягко уходили в песок. Весь горизонт был в легкой воздушной сетке дождя. Они зажигали кусты сухих камышей и весело грелись у трескучих костров, выбрасывающих в небо искры с дымом.
Джора и Мями выбрали себе слуг, которые охотно угождали им, делали все, что они приказывали,— принести воды попить или что-нибудь подать, помочь убрать участок или почистить им сапоги. Не довольствуясь этим, заставляли их падать перед собой ничком и целовать руки. Если они сопротивлялись, то дергали их за уши, заламывали руки:
— Ну!
И те подчинялись:
— Вай-вай-вай!
— Скажи: «Джан-ага»! Те повторяли:
— Джан-ага!
— А теперь: «Господин мой!»
— Господин мой!
Остальные смеялись над унижением товарищей, довольные, что их не осмеливаются унижать, радуясь, что не над ними проделывают эти штуки. Старались не попадаться на глаза, хихикая скрыто, пряча лицо — какое это было наслаждение видеть, как издеваются над другими! Но единственный глаз Мями остро видел.
— Ты! — внезапно показывал он на кого-нибудь из смеющихся, заставая того врасплох, и бедняге ничего другого не оставалось, как становиться очередной жертвой.
Мями и Джора, добившись своего, плевали униженным в лицо:
— Холоп! — и временно теряли к ним интерес.
А они с вымученной пугливой улыбкой, защищаясь локтями от ложного удара, вытирали рукавом плевки.
Но Мями и Джоре было интереснее унизить Бакы! Они поглядывали на него, как бы примериваясь, и он видел в их глазах блеск, свидетельствующий о работе их фантазии.
Во время перекура, сидя на сухой траве, играли в карты. Проигравшего щелкали по лбу. Циклоп и Парша не давали себя щелкать. «Подставьте лбы!» — приказывали они своим слугам. И те подставляли. Бакы смотрел со стороны.
— Иди играть! — приказал Циклоп.
— Не хочу.
— Боишься!
— Бояться нечего.
— Ну, тогда иди!
— Не хочется.
— Трус! — процедил Рейим, слуга Циклопа, чувствуя прикрытие.
Бакы не ответил.
— Рейим, ты что, боишься его? Дай ему! — сказал Циклоп.
— И дам!
— Дерни его за подбородок! А то слишком нос кверху держит!
Рейим подошел и дернул.
— Врежь ему, Рейим! — подзадорил Парша. Рейим замахнулся, но рука его, не достигнув Бакы,
остановилась. Бакы стоял, сложив руки, и спокойно смотрел ему в глаза. Рейим растерялся, не зная, как быть.
— Ты что, испугался? — спросил его Мями.
— Так он же не хочет? — оправдывался Рейим.
— Мало ли, что не хочет! Ты тащи его в лужу!
Рейим вцепился ему в ворот. Вокруг кричали, науськивали, хлопали в ладоши, подсказывали. Не было ни одного сочувствующего Бакы. Спокойствие его покинуло, лицо горело, руки и ноги дрожали. Он попытался отцепиться, это подбодрило Рейима. Тогда он обхватил его за пояс, приподнял и уложил в грязь, но не сел ему на живот и не придержал на лопатках, как было принято, пока не признают победителем, а, наоборот, помог подняться, чтобы он не пачкался. Рейим схватил лопату и с плачем и ревом стал ее вертеть вокруг себя.
— Рейим победил! — объявил Мями.— Молодчик, рейим!
— Ну и здорово дал ты этому чистюле! — поддержали его другие.
Драки с Рейимом стали привычными и частыми.
— Кто сильнее? — спрашивал Джора.
— Я! — бил себя в грудь Рейим.
— Хрен ты сильнее! — подзадоривал его Мями.
— И боишься его! — добавлял Джора.
— Не боюсь!
— Тогда толкни его!
— И толкну! И толкал.
— Ты толкни так, чтобы он упал,— подсказывал Джора.
Рейим толкал сильнее. А вокруг ликовали.
Бакы тянуло в поле, к ребятам, ему хотелось работать. Но те почти не работали. Ему хотелось дружить. Но никто ни с кем не дружил. Циклоп и Парша в понятие дружбы вкладывали свой смысл.
Потом ребят перевели на пашню разравнивать мотыгой неровности поливного поля.
К ним прикрепили тракториста Хайдара-Бисалама. Бисалам, его прозвище — означало «проглотивший приветствие». Это был странный, известный всем в колхозе мужчина лет тридцати, с яйцеобразной, наголо обритой головой, успевший шесть раз жениться и развестись. После первой ночи, наутро, жены убегали.
Хайдар ни с кем не здоровался — ни с знакомыми, ни с незнакомыми, нй с отцом, ни с матерью. Проходил мимо, как говорили старики, будто сук проглотил. Когда-то старики его ругали за это, осуждали, теперь и они подшучивали над ним. Наверное, Хайдар в детстве стеснялся здороваться, потом не мог начать, боялся, как бы не высмеяли: смотрите, бесприветливый стал приветливым!
Но он, оказывается, не был угрюмым: такие штучки бросал, что Циклоп и Парша сразу стали тише воды ниже травы. Со смаком, хохоча как полоумный, рассказывал такие ужасы, что во рту его пенилась слюна.
Бакы больше не хотелось на работу, но ходил. Через силу. Не мог не ходить.
Бакы сразу бросился ему в глаза, с него он и начал:
— Ух-х, я бы твою мамочку... — и показал руками, что бы с ней сделал, и, хохотнув довольно, глянул на него, чтобы увидеть его реакцию.— Я бы не отказался от ее прелестей!
Бакы не совсем понял сказанное, но было ощущение, будто ударили по лицу.
— Я бы ее вот так бы... — и он показал, как, под смех ребят.
— Не смейте! — Хотел на «ты», а вышло на «вы». Этого Хайдар и ждал: клюнул.
— Я сватаю его мамочку, а он своему будущему папочке говорит «не смейте», ха-ха-ха!
Ему хотелось его убить. Понял, что может убить. Поднял серп.
— Я бы не отказался осмотреть ее приятные места! Бакы спокойно, хладнокровно ударил острием серпа,
целясь ему в живот.
Хайдар вовремя перехватил его руку и скрутил. Бакы стал бить его ногами. Хайдар еще сильнее скрутил. От боли заныло все тело. Бакы сгибался под его рукой, пытаясь освободиться.