Страница 16 из 20
— Да просто не хочу! — сказал Бакы.
— Не влечет?
— Противно.
— Представь, что это Айша...
— Учительница?
— А что?
В Айшу были влюблены все ребята. Она носила короткое платье. Нарочно роняя что-нибудь на пол и поднимая, ребята глядели под партой на ее ноги, пробираясь взглядом до розовых бедер. По рассказам, их охватывало такое головокружение, что едва не падали в обморок. Такой обморок случился с Довраном. Он валялся под партой, пока не пришла Нина из медпункта с нашатырным спиртом.
— Пойми, это лучше и чище, чем заниматься... — уговаривал Баймет.
— Чем? — не понял Бакы и, когда он объяснил, удивился: — Зачем этим заниматься, надо заниматься уроками!
Баймет обалдел:
— Разве у тебя не бывает желания?
— Какого?
— Смутного такого. Не хочется прикоснуться к девчонке?
— При чем тут девчонки? Ты же сейчас...
— Дурак! Они все одной породы!
О девчонке одной он грезил, но грезы были иного плана.
— В теле скапливается плохая кровь, надо от нее избавляться время от времени. А то выскочат прыщи.
— Как? — обиделся Бакы.
— Слушай ты, странный малый! Не ослаблено ли в тебе мужское? Или ты такой лицемер? Ханжа? Всех бы таких в одну яму, засыпать землей и еще утрамбовать сверху! Это бывает у всех подростков. Если нет — ненормально, понял? Лечиться надо!
Бакы не на шутку перепугался. Это могло вызвать в нем очередную неуверенность. Читать об этом негде, про это ничего не печатают — закрытая тема, что ли, посоветоваться не с кем, да и стыдно. Баймет везде всем потом говорил, что Бакы неполноценный.
Баймет встал, отряхнул брюки:
— Ладно, подожди меня, я пойду, если ты не хочешь!
Бакы не хотел, он знал: там глубокая страшная яма, и Баймет его толкает в нее.
Баймет пошел по грядке, осторожно ступая по раскаленной земле босыми ногами. На грядке росли «железные колючки». Занозил пятку, приподняв ногу, вынул и двинулся дальше. Дошел до другого хаята й отвел локтями камыши.
Если целоваться, то Бакы хотел бы с Ниной, медсестрой. Как-то вечером он встретил ее в саду на одной из малолюдных аллей. Она сидела с Аликом, сыном местного начальника. Все лучшие девушки городка почему-то любили сидеть с ним. Бакы вдруг обидно стало, что его папа занимает пост ниже, чем папа Алика.
Нина была в шелковой юбке, в которой он ее никогда не видел. Такой алый скользкий шелк с изящными складками. Алик держал ее руку в своей, а другая его рука лежала по-хозяйски на этом шелку.
Повернуть назад уже невозможно. Нина увидела его. Она смотрела, улыбаясь, в его сторону, а сама отвечала Алику, шептавшему ей что-то в ушко. Бакы засомневался: видит ли она его? Потому что Нина вдруг оторвала от Бакы взгляд и, обиженно поджав губы, кинула Алику в лицо: «Нет!»
Он прошел мимо и оглянулся. Нина смотрела вниз. Алик, наверно, обидел ее. Все внутри сжалось в напряжении, сопровождаемом сильным сердцебиением. Он не сразу понял, что это ненависть.
Неужели снадобье Зулейки ударило в голову?
Клокотавшая в нем сила бросила его вперед. Не выдержав, он еще раз оглянулся и увидел: голова Нины слегка опрокинута назад. На светлом ее лице сидят черные мухи — усы Алика. Щеки Нины алеют в сиянии заката. Алик делает глотательные движения, шевеля крылышками усов, как пьет кот из плошки.
Ненависть сменилась смятением.
На площади было пустынно.
В это время все сидели дома за ужином, после работы, перед кино. Лишь перед почтой сидел на стуле сторож, уткнувшись в газету.
Навстречу ему шел младший брат Алика Эрик, гоняя перед собой пустую консервную банку. Эрик был одним из видных парней школы, спортсмен, активист, певец. Пел он неизменно одну и ту же песню «Орленок», поэтому и прозвище ему дали Орленок.
По улице каталась взад-вперед на велосипеде неуклюжая, хромая Люся из интерната, дочь свинопаски, заигрывая с Эриком. Чем они нравились девчонкам, эти братья? Орленок учился на два класса выше Бакы.
Когда поравнялись, Эрик подмигнул ему, а потом высокомерно кивнул на Люсю, при этом густо краснея. Ясное дело, и Эрик заигрывает с ней, но стесняется Бакы, считает ниже своего достоинства заигрывать с дурнушкой.
В это время Люся проехала мимо. Неожиданно для себя Бакы прыгнул на багажник. Ей сразу стало тяжело крутить педали. Они уже отъехали от обалдевшего Эрика.
— Слезай! — сказала Люся.— Мальчишка!
— Давай я тебя покатаю,— предложил Бакы. Велосипед остановился, она слезла, он взял руль и, разогнавшись, перекинул ногу за раму. Люся села на багажник, боясь за велосипед, который, по-видимому, одолжили ей покататься.
Он сперва быстро поехал по дороге, а потом резко свернул за сараи.
Люся брыкалась, щекотала его сзади, смеясь:
— Мальчишка! Мальчонок! Куда ты, остановись! Но он успел свернуть за густой лес сараев и уборных.
Колеса завязли в песке, они упали. У нее обнажилась нога. Он заметил изъян ее ноги, отчего она хромала. Ноги до колен были в жестком пушке, выше — гладко и бело.
Он приблизился к ней, целясь в губы, намереваясь чмокнуть. Но она с готовностью раскрыла рот, и он попал в холодные зубы, в несвежие вязкие слюни. Ему сразу стало скверно.
Люся схватила его голову и впилась в него. Он уже отворачивался, а Люся тянулась к нему, называя его «мальчишкой».
Он поднял велосипед, намекая этим, что надо ехать обратно. Во рту накопилась слюна, будто побывал в кресле зубного врача. Хотелось освободиться, но при ней стеснялся.
Он шел домой и плевался, до бесконечности презирая себя, ему казалось, что плюет на убогую. Но ничего с собой не мог поделать, не мог остановить слюновыделение. Придя домой, сполоснул рот зубным эликсиром. И с постели несколько раз вставал. Неужели так противно целоваться? Зачем же тогда люди целуются?
8. Жертвоприношение
Арык, заросший камышом, тальником, колючкой, был пока сухим, после расчистки собирались пустить воду, весеннюю, свежую.
Проснувшись, Бакы услышал шум, смех, треск костра, возгласы, и вышел. Из арыка летели наверх пласты земли, корни, грязные, заполненные глиной бутылки. Сверкали острия лопат, виднелись женские платки и шапки с засаленными суконными верхами.
Он поднялся на вал. По дну арыка растянулись колхозники и колхозницы. Пестрота, красочность одежды привели его в восторг. Жгли заросли вдоль арыка — где-то горел костер, где-то тлели угли и завивался дым, где-то лежали черные обгорелые лоскутки земли. Скоро, как шумный табор цыган, бригада стала отдаляться от его дома. Очистив одни участки, переходили на другие.
Он прибежал домой за лопатой. Ему хотелось работать, быть со всеми — многие ребята класса работали.
У работяг были свои общие интересы, свои темы. Хотя он пока терялся, слушая их разговоры, начиненные матерщиной, похабщиной, но со временем, под их воздействием, он намеревался освоиться в их кругу. То, что он не работает и сам это переживает, привлекло к нему их внимание. Как-то Парша пощупал его воротник и спросил: «Чистый, мамочка стирает?» После этого и у других работяг развязались языки: «книжный червь», «тунеядец»...
Схватив лопату, он побежал вдоль арыка. Бригадир был в начале вереницы, на участке его одноклассников. Он ухмыльнулся, взглянув на его лопату, купленную в магазине, с короткой рукояткой, ржавую. Все держали лопаты сверкающие, острые, сделанные известным мастером Уста Карой.
— Что вы чистите этой лопатой? — спросил Парша. Подняли на смех. Каждый старался пометче сострить.
— Пришел работать? — спросил бригадир. Раздались голоса:
— Любоваться!
— Стишки сочинять!
— Лясы точить!
— Да,— ответил он.
— То есть как: да — лясы точить или да — работать?
— Да — работать.
— Молодец,— бригадир отмерил пятнадцать шагов.— Копай поглубже, сорняки обрезай, берега шлифуй, чтобы как полированные были, понял? Считай, что маслом будем обливать!
— Чтоб можно было облизать! — вставил Парша. Бакы сгибался под тяжестью полной лопаты, но