Страница 36 из 38
Ядвигу в результате деятельности Павла «затянуло», по ее выражению, в религиозные круги. Но ей нравились единомышленники и друзья Павла, она чувствовала, что они считают ее своей, и, как бы всем назло, иногда замечала, что замуж ей не к спеху.
Агнешка:
Что за разговоры! Ведь Павел жил не один и постоянно испытывал на себе влияние Ядвиги. Если на него уроки религии влияния почти не оказали, то она получила католическое воспитание и извлекала из него своеобразную пользу. Она старалась каждое воскресенье ходить в костел, поскольку все собравшиеся там вместе вступают в недоступное разуму сакральное измерение. Однако Ядвига не слушала проповедей, которые определяла как «толкуй больной с подлекарем». Постоянную моралистику, в особенности в отношении секса, она считала вредной для устремленности религии ввысь. Она отвергала угрозу посмертной кары, поскольку — по ее словам — люди достаточно страдают на земле, чтобы еще добавлять им мучений. К раю она относилась довольно безразлично, не ожидая награды за свои добрые дела и предпочитая о них не знать. Никогда не углублялась в теологические рассуждения о первопричине зла и просто признавала, что ничего не понимает в рассказах о мифологических существах, бесах и ангелах. Считала себя католичкой, но на свой лад, то есть полагала, что рано или поздно Церковь признает правоту таких, как она. Соглашаясь, что дискуссия об избавлении от плода касается весьма важных философских вопросов, Ядвига не собиралась следовать запрету применения контрацептивов и высмеивала метод высчитывания благоприятных и неблагоприятных для зачатия дней, задавая вопрос: чем он отличается от столь же научного метода, предлагающего противозачаточные таблетки? Она также имела собственное мнение об устройстве внутрицерковной жизни, высказываясь, хотя и не слишком убежденно, за то, чтобы женщинам разрешалось принимать священнический сан.
Таким образом, у Павла была возможность в собственном доме сталкиваться с миром конца второго тысячелетия, которому он должен был оказывать сопротивление. Создавалось впечатление, что он со своей горячностью неофита напрасно метался в поисках, тогда как рядом с ним обычные так называемые верующие спокойно следовали обрядам, неизменным на памяти многих поколений, и неплохо справлялись, предпочтя обходиться без слишком логичной доктрины. Считать это закатом христианства было бы неразумно, а также, пожалуй, свидетельствовало бы о неверии в Провидение. Ибо существовала возможность огромных перемен, предвестником которых могло быть мышление, сходное с мышлением Ядвиги.
Павел отказался от того, что какое-то время считал своей миссией, и влился в толпу простых смертных, которые каждое воскресенье переступали порог костела. Но это случилось не в результате рассуждений. Причиной была нежность. Нежность, которую вызывали ее длинные ресницы, наклон головы, когда она внимательно слушала музыку, ее угнетенное или восторженное настроение, — ее греховное честолюбие и добрая воля.
Философ
Этот философ был атеистом, то есть в существовании вселенной не видел никаких признаков созидательной силы. Научные гипотезы обходились без нее, а философ эти гипотезы — хоть и сомневаясь в точности их методик — считал источником знания о природе вещей. Правда, несмотря на все уважение к науке, он не принадлежал к мечтателям, ожидающим, что разум когда-нибудь позволит людям построить совершенное общество.
Единственным занятием, достойным философа, он полагал размышления над смыслом религии. Когда его упрекали, что он впадает в противоречие, он отвечал, что человек существо противоречивое, и потому, занимаясь религией, он поступает согласно своей человеческой природе.
Религия, по его мнению, вобрала в себя все великолепие и достоинство человека. То, что бренное, безусловно смертное, существо создало добро и зло, верх и низ, небеса и бездну, казалось ему непонятным и заслуживающим величайшего восхищения. Во всей необъятной вселенной нигде не было ни капли добра, милосердия, сочувствия и на вопросы, продиктованные потребностью человеческой души, не было дано никакого ответа. Приверженцы основных религий человечества, по мнению философа, уделяли недостаточно внимания полнейшему одиночеству, на которое обречено человеческое сознание под звездным небосклоном. Еще менее были к этому склонны сторонники различных вариантов шаманизма, которые очеловечивали Природу и стирали границу между человеческим и звериным.
Значительные трудности доставляло философу прекрасное, над которым властвовала богиня Венера, или сама сила природы. Он написал книгу, доказывая, что прекрасное существует только там, где вызванные к жизни богиней Венерой формы сталкиваются со зрением и слухом человека, двумя органами чувств, обладающими колдовским даром преображения.
Не все религии философ ставил в один ряд. Самое высокое место он отводил тем, в которых противоречие между человеком и естественным, порядком вещей проявлялось наиболее явно и человек, освобождаясь от этого порядка, обретал Спасение. Наивысшей религией было для него христианство и за ним, сразу же, буддизм, потому что они освящали, вопреки каменному обличью мира, сочувствие — черту, присущую только человеку. Может ли быть что-либо более человеческое, чем Бог христианства, воплощающийся в человека, хотя знает, что каменный мир обречет его на смерть? Поскольку Сын царил столетия назад и все сотворено во имя Его, это значит, что человеческий облик и человеческое сердце пребывают в самом лоне Божества и страдают, глядя на прекрасный по замыслу мир, исковерканный смертью из-за грехопадения.
Уважение философа снискала прежде всего Римская Всеобщая Апостольская Церковь, само двухтысячелетнее существование которой могло служить достаточным аргументом. На своем веку он видел яростные нападки на эту твердыню, идущие из самого ада. Как гуманист он должен был бы радоваться ослаблению запретов, сдерживающих естественные влечения, но он преклонялся перед Папой, который отваживался явно и громко выступать против целого мира.
Философ был убежден, что цивилизации, если не упрочить ее единой истиной, грозит распад, и в публичных выступлениях всегда поддерживал предостережения, исходящие от Ватикана. Он не скрывал, что хотя ему было отказано в благодати веры, он хотел бы, чтобы его считали одним из работников на виноградниках Господа.
Хвала неравенству
«Нам можно, — сказала, снимая платье, графиня своему любовнику, который, лежа на кровати и подперев голову рукой, разглядывал ее отражение в зеркале. — Но мы должны сохранять видимость перед чернью, — продолжала она, вынимая черепаховые гребни из искусной прически. — Меня мучает совесть из-за Эльжуни, горничной, которая без стеснения занимается этим со своим Юзефом. Слуг не уберечь, они слишком близко к господам, Подсматривают и подражают. Но ведь есть еще множество безграмотных людишек, живущих в своих деревеньках так, как жили их деды и прадеды. Страшно подумать, что бы началось, если бы каждый человек смотрел на тех, кто лучше его, и воображал, что ему полагается столько же прав, денег, удовольствий. Можешь, милый, считать меня моралисткой, но только представь себе мир, в котором исчезли бы все запреты. Коли мы соблюдаем приличия и хорошие манеры, то для того, чтобы защитить их, этих несчастных, от них самих, хоть они об этом и не подозревают», — добавила она, доставая из комода муслиновую ночную сорочку с кружевами.
Внутри и снаружи