Провокатор

— И я же виноват, — поджал губы товарищ, но смолк, с удивлением ожидая продолжения, ему уже явно не дремалось.

— Ты слышал, чем занимался последнее время наш висельник?

— Подымайко?

Квасницкий хмуро кивнул.

— Чего ж ты о нём так, Игорёк? Вчера душевно посидели, разошлись, можно сказать сердечно…

— Вчера ради дела посидели.

— Ради дела?

— И ладно. Всё не без толку, — отмахнулся тот.

— Вона как! Тебе суть нужна?.. Память почтили боевого, так сказать, товарища, а ему смысл…

— Сегодня всё развернуло в другую сторону! — вытаращил глаза на приятеля Квасницкий, очки с носа уронил, полез на пол их отыскивать. — А-а-а, чёрт!

Жмотов лениво нагнулся, помог товарищу в один момент, как будто и не брал в рот ни грамма.

— Ахапкин меня ошарашил! — трясло Квасницкого. — И потом! Что мне рассусоливать по поводу того психа? Повесившись, он всех нас подставил! Всю «контору»!

— А конкретно можно? — напрягся Жмотов так, что морщины лоб избороздили и жилы на шее выступили, его задел пренебрежительный тон приятеля. — Чего ты так о мужике?

Квасницкий с опаской оглянулся на дверцу в стенке за шкафчиком, наклонился над столом к Жмотову и, вытянув шею, зашептал:

— Они с Ахапкиным затеяли дельце про молодёжную организацию сварганить. Точь-в-точь такое, на котором Абакумов летом спалился. И у нас оно, похоже, тоже лопнуло. Не знаю, но что-то не получилось. Скорее всего, Подымайко заартачился. Голову, сука, поднял! Стопорить начал…

— Савелий Михеич?

— Михеич, Михеич! Что ты так за этих старперов задницу дерёшь! Они тебе родственники? Друзья дорогие?

— Слушай, Игорёк! — начал подыматься Жмотов. — Я могу и по мордасам! Не надо так о Степаныче и Подымайко.

— А как? Неужели тебе всё ещё не ясно, чем оборачивается эта трагикомедия с повешеньем? И это всё только начинается!

— Да что ты меня стращаешь? Тебе известно, какие это люди? Подымайко в Смерше всю войну прошёл, два боевых ордена на груди. И какие! Он немецких шпионов, знаешь, сколько из наших доблестных партизанских отрядов выудил! Сам Канарис его личным врагом объявил и всю семью приказал расстрелять, когда какой-то подлюга их сдал на Украине. Мне Степаныч о нём такое рассказывал!..

— Очнись! Чего ты долдонишь! Ты вчерашним днём живёшь.

— Если б не ранения, они оба у нас здесь не торчали. Они бы сейчас на самых верхах!..

— Ты зенки-то открой! — Квасницкий совсем на стол лёг грудью и зашептал, зловеще вращая глазищами. — Ты же не замечаешь, что вокруг творится. Даже в нашей «конторе».

— Чего это ты?

Жмотова вдруг затошнило. Ему стало не по себе от бесконечных ужимок приятеля, похоже, тот был пьян, а не он: то он визжал, не сдерживая крика, то змеёй шипел, чуть не жаля, а уж глаза пялил!.. Жмотов постарался скоренько долить остатки из графинчика в свою рюмку и допить, пока приятеля совсем не хватил нервный удар.

— Ты вот стишками увлекаешься, демонстрируешь мне блатной фольклор, издеваешься, что у меня с Натальей нелады?

— Да что ты, Игорёк? — утёр губы ладонью Жмотов. — С чего ты это взял? Я и не думал ничего подобного. А песня?.. Так это действительно случайно пришло на ум, я и тебя-то не видел, когда умывался… Во, псих!

— А в жизни нет ничего случайного, — оборвал его Квасницкий. — В жизни каждому всё предопределено. И я тебе сейчас скажу, что нас ждёт. Из твоего же блатного фольклора. Из Вийона твоего паршивого.

Жмотов совсем оторопел, тупо поедал глазами беснующегося товарища. А тот поправил очки на носу, глубоко, с шумом втянул в себя воздух и задекламировал, мрачно гримасничая:

Закончив стих, Квасницкий схватился за горло обеими руками, задёргался, словно в конвульсиях, и, изображая удушье, прохрипел вполне натурально:

— С некоторых пор я на себе эту петлю чую. Ночью вскакиваю, когда она меня змеёй обожмёт. И дышать нечем… Тебе не являлось?

— Лечиться надо, — сплюнул Жмотов. — Бессонница бывает, но я водку держу. И тебе советую. А то от нашей работы свихнёшься. Ну, чего ты задурил, Игорёк?

Нелепым концертом всё ещё представлялись ему чудачества приятеля. Всё казалось, что вот сейчас тот бросит паясничать, улыбнётся по-человечески и как обычно скажет, скорчив рожу: «Ну что, бугай, здорово я тебя разыграл?»

— Всем нам сохнуть на виселице, — вместо этого услышал он.

— Да что с тобой, чёрт возьми? — Жмотов вытянул свою длиннющую ручищу, хлопнул товарища по плечу так, что того тряхануло. — Ты где до меня набрался? Ты же пьян, как свинья! Никогда таким видеть не приходилось.

— Я трезв. А вот ты действительно пьян. Но не от водки, а от собственной глупости. Больше скажу, ты слеп, — Квасницкий отвернулся от приятеля, но встряска на него подействовала, он будто успокоился сразу, снял очки, перед собой на стол положил и замолчал надолго, глаза без стёкол застрадали, страх, тоска и обречённость заблестели в них, казалось, ещё мгновение — и он заплачет.

— Больше скажу, — медленно, будто сам с собою разговаривая, зашептал он снова, — ты слеп, как слепы все вокруг. Ты совершенно не видишь, какая грызня идёт вокруг нас. А ведь в итоге пожирают друг друга. И побеждает Каин. Начинают с нас, с нашего брата, с мелкой сошки. С тех, чьими зубами эта грызня ведётся.

— Опять он за своё!..

— Ты помнишь великую чистку, которую сволочь Ежов устроил по всей стране?

— Чего это ты? — вздрогнул Жмотов.

— Врёшь! Помнишь, только трясёшься от страха даже думать об этом, вспоминать боишься, а уж обсуждать тем более. Как же! Ежов — враг народа, расстрелян сам, измазан в дерьме. Страшатся упоминать имя бывшего героического наркома, которого называли не иначе, как героем. А что он сделал, этот герой? Уничтожил своего предшественника, такого же руководителя органов, Генерального комиссара госбезопасности Генриха Ягоду. Того самого Ягоду, которого знала вся страна как правую карающую руку нашего Великого Вождя и дрожала от страха при упоминании одного его имени. И было отчего, потому что он начинал в Чека с девятнадцатого года, вся грудь в орденах, убийцу самого Кирова в Питере за горло схватил! Эта была карающая десница в стране! А где оказалась его героическая и славная голова? Скатилась с плахи, а имя проклято!..

Жмотов попытался что-то сказать, но Квасницкий остановил его жутким взглядом безумца.

— Я не собираюсь сейчас анализировать и делать какие-то выводы, я лишь напомню тебе голые факты из истории нашей «конторы». Вместе с опозоренным комиссаром из госбезопасности Ежов вычистил тогда десятки тысяч людей, большинство их оказалось в тюрьмах, расстреляны, а вместе с ними страдали так называемые «чсиры». Тебе хорошо известно, что ожидает членов семей врагов народа, ведь таковыми все они были объявлены и изгнаны из общества, как подлые твари.

— Но…

— Слушай, — поднял руку Квасницкий. — Можно было бы понять, что Ежов поступил правильно — на самом верху он действительно обнаружил тайного, умело замаскировавшегося врага в лице Ягоды и, разоблачив его, предал суду и уничтожению. Честь и хвала, как говорится. Но что произошло через год? Или ты опять постарался всё запамятовать? Конечно! Так удобнее и спокойнее!

Жмотов крепко сжал губы.

— А я тебе напомню, что стало с этой сволочью, лишь он уселся в преторианском кресле, ещё не просохшем от пролитой крови. Его самого постигла та же участь. Лаврентий Павлович Берия срубил ему макушку одним махом, и в тюрьме он ползал на карачках, вымаливая прощенье и жизнь. Но был казнён.

— Собаке собачья и смерть, — буркнул Жмотов. — Мне всегда не нравился этот плюгавенький маленький человечек, вечно прячущийся за чужими спинами. У таких обычно кастет или нож за пазухой, он маму родную убьёт и не поморщится.

1

Известное четверостишие Ф. Вийона о приговорённых к смерти в переводе И. Эренбурга.