Страница 4 из 8
— Кончилась бутылка, — поддел ногой от досады пустую тару Вадим, и она загремела по полу, затерялась где-то под ногами.
— Вот, дружки, допили остатки, — Вадим перевел пьяный взгляд на Фридмана и Гардова; Лаврушка глуповато улыбался:
— Виноваты-с. Не вспомнили про вас-с.
— Постой! — попытался подняться на ноги тяжелый Димыч. — А вот и моя доля. Извиняйте, братцы, запамятовал…
Он все же нашел в себе силы залезть рукой за пазуху и извлек оттуда бутылку водки.
— Как же? Мы тоже с понятием…
— Зажать хотел, бродяга! — хлопнул приятеля по плечу Лаврушка. — А со мной беседы ведет, дискуссии. Вот жмот.
— Забыл тут с тобой… — оправдывался Димыч, теребя бороду, — запудрил мозги… Израиль, Палестина, Париж…
Вадим выхватил у Гардова бутылку.
— Живем, друзья! Подставляй тару!
Все пьяно засуетились, завозились в поисках стаканов.
— Очаровательно! — Мартынов, наткнувшись на рюмку со спиртом, недопитым Инкой, не дожидаясь остальных, опрокинул содержимое в себя, утерся рукой, снова задергал гитару, принялся за старое:
— Давай, Эдик, давай! — притиснулся к певцу Лаврушка. — Кто совместит наши желания? А этот, бородатый, мне Волошина, шут его знает, подсовывает. Кому он нужен? Мы — изгои в своем отечестве. Изгои! Подумать только!..
— Чего мелешь, балбес! — хлопнул Фридмана по спине кулачищем Димыч. — Что ты знаешь? Носа дальше дома не совал!
Остановился, замер певец, поник головой.
— Хорошо! — затормошил Эдика Вадим и поцеловал его в ухо. — Пробирают твои строчки. Ты меня растрогал, Эдик. Востоком дышат. Ираном. Оттуда привез?
— Из-за морей, — закивал головой тот. — Персия, друг мой, Персия! А ты учись. Тебе пригодится. Зинка, она с восточными причудами. Какой пушок на губке, а?
— Опять ты за старое…
— Нет, старичок, не обижайся. Ты просто умница. Зинка — сумасшедшая баба. Она, если захочет, так закружит. А ведь хочешь уже? Хочешь? Что молчишь?
Вадим, не отвечая, отвернулся. Ему начинали надоедать грязные намеки и приставания.
— Не дождаться тебе Светки, — вдруг ни с того ни с сего ляпнул Мартынов и перестал бренчать на гитаре.
— Это почему? — уставился на него Вадим.
— Ты к Зинке, а Светка тоже не дура.
— Чего, чего?
— Я знаю, что говорю.
— Повтори, я что-то тебя не пойму.
— Все знают вокруг, один ты дураком ходишь.
— Чего?
— Помнишь того старичка?
— Ты о ком?
— Помнишь, помнишь. Не прикидывайся. Я же тебя тогда посылал ему морду бить. А ты расчувствовался… Ошибка вышла… Ты же не понял тогда ничего. Или дурочку корчил? Как сейчас!
— Серый тот?
— Вспомнил! Ну слава богу. Серый, говоришь? Никакой он не серый. Это мы с тобой серыми тогда были. А он, брат, зубаст. Он волк! Мы перед ним шавки! Я-то тогда вовремя скумекал. А ты, как был лопух, так до сих пор ушами и хлопаешь.
— Ну? Ты конкретнее, конкретнее давай.
— А что же тебе конкретнее? Светка лапшу-то тебе навешала. Мне что же стараться?
— Ты давай, давай… ну!
— Лопух! Вот он, старичок тот, и ездит, а тебе только понукать остается…
Мартынов не договорил, очутившись от сильного удара на полу. Он вывалился с дивана, задев, разворачивая стол. В сторону отлетела гитара. Вадим хоть и забросил бокс, но навыки остались, его боковой снизу в челюсть Эдику был неожиданным и поэтому вдвойне страшным. Он постоял над лежавшим, дожидаясь, пока тот придет в себя, хотел в душившей ярости ударить его ногой и замахнулся уже в запале, но тот вскочил на ноги, покачался, помаячил перед глазами и бросился на него. Мгновение — и они вцепились друг в друга пуще лютых врагов. Дрались молча, молотили друг друга два обезумевших, заждавшихся от внутренней, скрываемой от всех ненависти монстра.
Лаврушка в ужасе взгромоздился с ногами на диван, Димыч оказался где-то рядом, прижимаясь к спинке и вскрикивая.
Бой кипел с неистовой силой не на жизнь, а на смерть.
Эдик был выше и длиннорук, Вадим — кряжистый атлет. Где-то в середине побоища, изловчившись, поймал он противника в объятия, оторвал от пола и швырнул в угол кухни. Загремел, опрокидываясь, стол, полетела посуда, посыпались, разбиваясь, тарелки, стаканы, заблестели, заскрежетали под ногами осколки. Вадим бил Мартынова, сжавшегося в углу, беспощадно, не разбирая куда. Эдик уже и не сопротивлялся, закрывал руками голову, лицо, но, улучив момент, ударом ноги отбросил Вадима назад к дивану, тут же вскочил вслед за ним, махнул кулаком в голову жилистой левой. Вадим опрокинулся на Гардова, тут же Лаврушка затолкал, задвигал его в спину, инстинктивно отпихивая от себя, но потом спохватился, обнял, не выпуская, заорал, как на пожаре:
— Братцы! Да что вы творите? Димыч, подлец! Где ты? Помогай! Растаскивай их!
Гардов запыхтел, начал было выбираться из-под Вадима и Лаврушки, но ему не удавалось. Зато Вадиму наконец удалось расцепить объятия Фридмана, он сорвался с дивана, но тут же получил встречный жесткий удар в лицо от Мартынова и упал, распластался на полу. Из носа у него хлынула кровь. Залила рот, рубашку на груди. Вадим, не помня себя от ярости и боли, опять попытался вскочить на ноги, но, получив еще один удар, ткнулся лицом в пол. Сделав попытку подняться, он оперся на руки, встал на колени, обхватил голову обеими руками.
— Ну, хватит тебе, урод, — хмыкнул над ним Эдик, однако он недооценил противника, когда-то приведшего его на спортивный ринг.
Вадим, спружинив на коленях, подскочил и снизу в прыжке нанес страшной силы удар ему в подбородок. Эдик дернулся головой, отлетел к стене и затих. Вадим постоял, пошатался над ним и свалился рядом.
Здесь их и нашли оперативники. Один лежал на полу у стены в кровь избитый, без памяти. Другой распластался рядом в ногах в луже крови, натекшей из носа. Осколки посуды, мусор по всему полу, стол с задранными вверх четырьмя ножками… И разбитый глиняный горшок в куче земли, из которой выбивались васильки…
Старший опергруппы дал команду проверить, живы ли? Оказались живы, но мертвецки пьяны.
Чем оборачиваются легкомысленные проказы
От Варьки вреда никакого, но и пользы особой ни на грош. Мало, что с уборкой квартиры стала лениться, на нее порой находит черт-те что, и тогда без спроса забирается к нему в постель и остается на всю ночь.
А с ней ночь — не ночь, сон — не сон. Лаврушка вставал утром весь разбитый, белый свет не в радость, вроде и не ложился; прогуливал институт, а ей хоть бы что! Халат на голое тело, а то и без него, бессовестная шалашовка, и по квартире шастает, песни горланит под грохот пылесоса, только задница сверкает. Мало того, что всю ночь спать ему не давала, — чуть свет торчком и уборкой квартиры занимается. Отрабатывает за пропущенную неделю.
А это известно что — шум на всю квартиру да ее взбалмошный сумасбродный концерт, песенки нескладные. И ничего ей не скажи! Ты ей слово, она в ответ — два. Как встанет — сразу про сон забыть. Нарочно все устраивает. Вот и на этот раз.
Лаврушкина голова гудит, раскалывается после вчерашнего бодуна у Туманского, а ей наплевать. Вскочила едва засветились окошки и носится по комнатам. Лаврушка с боку на бок перевернулся, закашлялся, сообщая для глухих и невоспитанных о своем пробуждении — никакого эффекта; он в туалет, как был в трусах, сбегал, — может, одумается глупая дева и уберется восвояси, однако та, узрев, что он глаза продрал, опять к нему сунулась под одеяло. Голая, жадная, мягкими титьками притиснулась, обхватила сзади, он, не зная куда деться, уперся в стену головой, начал храп изображать, да уж опоздал, теперь куда там! Развернула она его к себе…
4
Стихи великого персидского поэта Омара Хайяма.