Страница 3 из 8
Но чокнулась второй раз с Семеном, не стесняясь, расцеловала его и допила из бокальчика остатки. Она раскраснелась, сомлела, не находя себе места в нетерпении. Поленов тоже держался из последних сил, подмигивал Вадиму, кивая на дверь спальни, мол, можно им удалиться? Вадиму было не до них. Его прижал к стене спрыгнувший с подоконника Мартынов.
— Как сестричка-то? — протягивая сигарету, приставал он.
— Зинаида? Статная дама.
— Зинаида? Имечко не для амуров, — захохотал Эдик. — Хотя постой! Как ты говоришь? Зинаида? Кажется, знакомая особа. Клеит тебя спиртом? Давно ныряешь к ней?
— О чем ты?
— Да ладно тебе. Все свои.
— Нет. Я правду. Серьезная женщина.
— Халда баба!
— Не надо так о женщинах.
— Халда, халда! Я вспомнил. Черненькая. И усики на верхней губе. Это от избытка гормонов. Хотя гарсонка[1]. Но изящна. Молодец, одним словом, — ерничал Мартынов.
— Хватит тебе, Эдик.
— И запах Востока в подмышках, да? Мускус. Аж обжигает!
— Ну… Жжет — не жжет. Не знаю. Видишь — жив, не сгорел.
— Знали, знали.
— Я не нюхал. И ты не трепись.
— Ишь, заговаривает!
— Брось! Я говорю — женщина строгая.
— Что ты! Стерва!
— Зря ты так. Тут Инка.
— А что Инка? Ребенок? А Зинка твоя — стерва!
— Ну хватит об этом.
— А ты хорош, старичок, — подмигнул Мартынов, изрядно захмелев. — Но тут ты запоздал. Тут я тебя обошел. Ты меня там, а я тебя тут. Так что у нас с тобой — один на один. Персиянку эту, ты опоздал…
— Прекрати!
— Понял. Молчу. Но усики у нее!.. И этот убивающий аромат меж грудей! — Эдик округлил в неподдельном ужасе глаза. — Сжигает все внутренности. Она просто опасная для мужчин. Как ты терпишь?
— Будешь еще? — Вместо ответа Вадим поднес бутылку к его стакану.
— С тобой выпью, — с трудом поднимая глаза на Вадима, качнулся Мартынов на нетвердых уже ногах.
Компания расползалась на глазах. Каждый наливал себе сам. Инка с Семеном, улучив момент, исчезли в спальне, не дождавшись разрешения. Он и не уследил, только услышал краем уха, как щелкнул в двери ключ. Лаврушка клялся и убеждал в преимуществе израильского бытия теперь уже бородатого Димыча за неимением лучшего слушателя, сбежавшего с подружкой. Димыч Гардов клевал носом, подрагивал бородой, диковато крутил время от времени зрачками мутных глаз, словно пытаясь убедиться, здесь ли он еще присутствует и кто рядом. Иногда он нечленораздельно мычал, пытаясь что-нибудь возразить или просто сказать, но Лаврушка, не давая ему вымолвить и слова, как искушенный лектор, перебивал, не принимая возражений, или просто закрывал ему рот своей рукой, в другую он стряхивал пепел с сигареты.
«Что же всех так развезло-то? — подумалось Вадиму, и ему стало весело. — Разучилась пить компания-то…»
Он попытался глазами отыскать бутылку, но ее на столе не оказалось. И на подоконнике тоже не было. Там образовалась кучка окурков в консервной крышке — следы пребывания Эдика, сам он, потеснив Фридмана, бренчал на диване.
Вадим нагнулся, поискал под ногами, под стулом, сунулся в углы. Бутылка завалилась под диван, где успокоилась совершенно пустой на полу. Видно, туда ее уронили Фридман и Гардов, периодически подливая себе, вцепившись в нескончаемой дискуссии о патриотизме. Лаврушка, долбя свое, уже привлек на помощь своего кумира, любимого Илью Ильича[2], он раскачивал кудрявой головой и твердил, умиляясь и едва не плача, что за границей жить лучше, а вот умирать следует лишь в матушке России.
— Ты почитай, старина, Илью Ильича. Поразмысли, дружок. — Фридман водил сигаретой перед носом хлопающего глазами Гардова. — Ему досталось от газетчиков в свое время. А ведь он, брат, отчаянный патриот был, не нам с тобой чета. Помнишь его «Этюды»? А письма?.. Как он оказался прав! Гений! Провидец! Это же он сказал… Его великое открытие… «Наши желания несовместимы с нашими возможностями!» Вот, брат, в чем дело!.. Это гениально! А мы упростили, сжились… Гениальное всегда оказывается простым. Для нас, идиотов! Ты только вдумайся, старик… наши желания и наши возможности… Они несовместимы! Вот в чем парадокс физиологии человеческой!..
— Достал…
Лаврушка прикрыл рот оппоненту своей рукой с сигаретой.
— Достал ты меня этими письмами, — все же удалось бородатому вывернуться из-под его руки. — Что мне его письма? Не мне же он их слал. Другой Ильич тоже вон в самый ответственный момент за границей посиживал. И слал нам письма. А мы их не читали…
— Почему? Читали.
— Кто читал? Ты читал?
— Ну, скажешь, я. Я, допустим, не читал. Россия читала.
— Не надо обобщать. — Бородатый Димыч начал злиться от сигареты, все время едва не обжигавшей ему губы и бороду. — История не терпит обобщений. Ей нужны конкретные факты. Ты читал?
— Чего?
— Сам спрашивал.
— Ты почитай Илью Ильича. Зачем мне кто-то другой. Плевал я на всех. А вот Илья Ильич без обиняков… И цензура царская, между прочим, не заметила… Вот как, брат!
— А может, лопух сидел? — Гардов, защищая свою бороду от сигареты, на всякий случай зажал ее в кулак. — Да что мне твой кумир! В России, слава богу, хватало их и без эмигрантов! И не трогают их теперь власти! Зря ты ахинею несешь.
Вадим зажмурился. Действительно, допились дружки, их теперь в этот мир не возвратить, они далеко. Где же выпить достать? Он пошарил глазами, но ничего не нашел.
— Значит, не трогают их власти? — выпучил глаза от возмущения Фридман.
— Ни пальцем, — покачал головой Димыч.
— Назови хоть одного.
— Назову.
— Назови, брат, назови.
— Ну… хотя бы… Волошин[3].
— А что Волошин? Кто такой?
— Волошин. Поэт. Какие откровенные стихи! Про Крым. Про белых… расстрелы… голод. Живые мертвых жрали! Про…
— Мазила, — отмахнулся сигаретой Лаврушка. — Стихоплет! Кого ты мне подсовываешь? Кому он интересен? Без него Россия не пострадала бы. Да у него и свой особнячок был. Он жил в нем, как царь. В Коктебеле. Нашел пример! Другие, может, жрали трупы… В Поволжье! Читал. Там голод свирепствовал! А твой пиит на море пузо грел. И стишками промышлял… Это не пример. А вот Илья Ильич!.. Это да! Илья Ильич страдал!.. Ты это понимаешь?..
Откуда-то, словно издалека, донесся голос Мартынова. Подыгрывая себе на гитаре, всеми забытый, он бормотал нараспев, временами странно подвывая, закрыв глаза. Получалось что-то невразумительное. Вадим все же постарался разобрать. Различил вполне разумные слова. Эдик заметил его внимание, оживился, подмигнул и запел уже внятнее, на публику:
— Эдик! — окликнул его Вадим. — Давай, Эдик, про нас! Нашу давай!..
Мартынов услышал, кивнул грустно, улыбнулся кисло, допел:
— Эдик, — подобрался к нему Вадим, сторонясь Фридмана и Гардова, обнял его за плечи. — Ты молодец, Эдик! Я тебя люблю!
Он начал целовать Мартынова в щеку, в лоб, в ухо, куда успевал и куда получалось, Эдик увертывался, прятал голову, но от него веяло прежним, прошлым, теплым, добрым, и у Вадима щемило душу.
— Прочь, сатана, — ухмылялся Эдик. — Воздуха мне. Душно здесь. Я задыхаюсь. Нутро разрывается.
Он бросил играть, застучал в грудь кулаком.
— Я окошко еще одно открою! — отскочил от него Вадим. — Сейчас!
— Может, валидолу? — оторвался от Димыча и Лаврушка.
— Глупцы! — засмеялся Мартынов. — Спирту мне. Есть еще выпить?
1
Тип женщины по фигуре и манере одеваться (разг.).
2
Илья Ильич Мечников (1845–1916) — российский ученый, биолог, энциклопедист, философ, совершивший фундаментальные открытия в микробиологии, лауреат Нобелевской премии, открыл явление фагоцитоза; известные научные труды: «Сорок лет искания рационального мировоззрения», «Этюды оптимизма», «Этюды о природе человека»; конец жизни вынужден был провести в Париже, где работал по приглашению Л. Пастера.
3
Максимилиан Волошин (1877–1932) — поэт эпохи Серебряного века, испытал влияние декадентства.