Леон и Луиза

– У тебя сегодня ночью отсохнут пальцы.

– Это правда, что написано в записочке?

– Абсолютно. И навсегда.

Леон высвободил свой нос из пальцев Луизы, повернулся и посмотрел ей в зелёные глаза, которые светились в отблесках костра. И потом они поцеловались.

ГЛАВА 6

Леон не мог знать, что в то самое мгновение, когда он проснулся от противотуманного гудка парохода, полмиллиона измождённых немецких солдат шнуровали свои ботинки, чтобы идти в последнюю атаку на Париж; может быть, останься он тихо лежать рядом с Луизой, не трогаясь никуда с пляжа, всё пошло бы по-другому. Воздух был сырым и холодным, небо пасмурным и мглистым. Прилив пришёл и схлынул, каменистый пляж мокро блестел; на ворсинках шерстяных одеял висели капельки росы. За бурунами прибоя из воды торчали рангоуты разбитого судна.

Леон взглянул вверх, на меловые скалы, в которых чайки сидели в гнёздах, согревая клювы в оперении, и выше – до самой полоски травы, над которой ветер гнал свинцовые дождевые тучи. До тех пор, пока там не покажется согревающее полуденное солнце, здесь внизу, на пляже, будет холодно и сыро. Чем дольше он смотрел вверх, тем отчётливее ему мерещилось, что не тучи над ним летят, а он сам вместе с пляжем и скалами несётся куда-то под тучами.

Леон оперся на локоть и стал разглядывать очертания тонкой фигурки Луизы, которая в такт прибою поднималась и опускалась под одеялом. Её чёрные запутанные волосы походили на кошачью шерсть. Он отодвинулся от неё и встал, чтобы собрать плавника и снова развести костёр. Когда пламя поднялось ввысь, он отправился по пляжу вдоль линии прилива в поисках предметов, которые море могло принести за ночь. На восточном конце пляжа он нашёл красно-белый буёк, а на обратном пути планку двухметровой длины и четыре раковины с гребешками. Всё это он положил у костра. Поскольку Луиза всё ещё спала, он пошёл вниз к морю и разделся до трусов.

Вода была холодная. Он брёл по ней, потом нырнул в набежавшую волну и сделал несколько гребков. Почувствовав соль на губах и привычное жжение в глазах, он перевернулся на спину и предался мягкому покачиванию на волнах, погрузив уши под воду, в то время как вдоль хребта Chemin des Dames над окопами впервые после многих месяцев снова полз сладковато-прелый банановый запах фосгена, превращаясь в лёгочных альвеолах солдат в соляную кислоту, и десятки тысяч молодых мужчин буквально выблёвывали свои лёгкие наружу, а те, кто выжил, и кого не разорвала на куски артиллерия, со слепыми, жутко вывернутыми глазами бежали в сторону Парижа, а их отравленная и обожжённая кожа кусками отваливалась с лиц и ладоней.

Леон качался на волнах, наслаждаясь невесомостью, и смотрел в небо, на котором всё ещё висели тяжёлые чёрные тучи. Через некоторое время он услышал свист – то была Луиза, она уже проснулась и махала ему рукой. Он пустился к берегу с попутной волной, натянул на мокрое тело штаны и рубашку и сел с ней рядом к костру. Луиза нарезала ломтями хлеб, оставшийся с ужина, и поджарила его на углях.

– Ночью ты немножко храпел, – сказала она.

– А ты во сне шептала моё имя, – сказал он.

– Врун из тебя никудышный, – сказала она. – Вот кофе бы сейчас не помешал.

– Дождь начинается.

– Это не дождь, – сказала она. – Это всего лишь тучка, которая пролетает слишком низко.

– Эта тучка нас вымочит, если мы останемся здесь.

Луиза скатала одеяла, пока Леон чистил песком котелок, и они повели свои велосипеды обратно в город. В порту было бистро, которое уже открыли, и которое называлось – как и постоянная пивная Леона – Кафе Дю Коммерс. У стойки стояли четверо небритых мужчин в помятых полотняных костюмах, прихлёбывая кофе из чашек и старательно не замечая друг друга. Леон и Луиза сели за стол у окна и заказали кофе с молоком.

– О, мы попали в дурную компанию, – Луиза указала своим надкушенным круассаном в сторону стойки. – Ты только погляди на этих придурков.

– Эти придурки могут тебя услышать.

– Ну и пусть. Чем громче мы говорим, тем меньше они будут верить, что мы говорим о них. Это типичные парижские придурки. Мелкие парижские придурки первого сорта, все четверо.

– Ты разбираешься в их сортах?

– Вон тот в синих солнечных очках, который прячет свою физиономию под шляпой, считает себя знаменитостью не меньше, чем Карузо или Золя, притом, что зовут его Фурнье или вроде того. А тот, что с усами и читает биржевые ведомости, озабоченно наморщив лоб, – этот мнит себя Рокфеллером, потому что у него есть три акции железной дороги.

– А остальные двое?

– Те просто их высокоблагородия Придурки, которые ни с кем не здороваются и ни с кем не разговаривают, чтобы никто не просёк, какие они скучные.

– Бывает же и так, что вскучнётся, – возразил Леон. – Я тоже иногда скучаю. А ты нет?

– Это совсем другое. Если ты скучаешь или я, то в надежде, что это когда-то изменится. А те скучают, потому что всегда хотят, чтобы всё оставалось как есть.

– А по мне, так все четверо выглядят как совершенно нормальные отцы семейств. Они вырвались из дома под предлогом, что сбегают в булочную. И теперь наслаждаются четвертью часа свободы и мира, пока не вернутся в свои виллы к требовательным жёнам и к назойливым детям.

– Ты так думаешь?

– Тот, что в синих очках, всю ночь ругался с женой, потому что она его больше не любит, а он не хочет об этом знать. А тот, что с газетой, боится бесконечно длинных послеобеденных часов на пляже, когда он должен играть со своими детьми, но понятия не имеет, во что.

– Пошли лучше к рыбакам, – предложила Луиза. – В рыбацкую пивную.

– Но мы же не рыбаки.

– Ну и пусть.

– Нам-то пусть, а рыбакам не всё равно. Они примут нас за парижских придурков. Уже за одно то, что мы не рыбаки. – Леон отодвинул штору и выглянул в окно. – Мокрая туча уже ушла.

– Тогда пошли, – сказала Луиза. – Поехали домой, Леон. Море мы уже увидели.

Пронизанные солнцем, ветром и дождевой моросью, свежим воздухом океана и бессонной ночью, Леон и Луиза пустились в обратный путь. Он вёл по тем же дорогам, через те же холмы, мимо тех же деревень, которые они уже видели накануне; они пили воду из тех же деревенских источников и покупали хлеб в тех же пекарнях. Их велосипеды надёжно жужжали, а скоро и солнце выглянуло – всё было в точности так, как вчера, но теперь во всём этом присутствовало волшебство. Небо было выше, воздух свежее, будущее лучезарнее, и Леону казалось, будто он впервые в жизни по-настоящему ожил, как будто он родился на свет полусонным и до сих пор влачил свои дни в полусне до этих самых выходных, когда он наконец-то очнулся. Его жизнь разделилась на две части: до Ле Трепора и после Ле Трепора.

В полдень они поели супа в сельской харчевне, потом сделали привал в стогу сена в стороне от дороги – и если всё, что происходило до сих пор, есть чистая легенда, то в этом месте истории, где они спали в стогу, вводится в действие предание моего деда, которым он охотно и часто угощал нас и много десятилетий спустя – как в конце мая 1918 года – он в первый и единственный раз очутился на большой войне. Он рассказывал свою историю всегда с очаровательной сдержанностью, с точностью в деталях, даже после многократного повторения и достоверно, если не считать одного маленького, но очевидного для всех членов семьи привирания: что Луиза, по его версии, – из соображений стыдливости – была вовсе не Луизой, а его товарищем по работе Луи.

Итак, когда Леон и Луиза – она же Луи – проспав в стогу час, снова проснулись, они услышали приглушённую черепичной крышей навеса далёкую канонаду, которую они приняли за грозу. Они в спешке скатились со стога сена вниз, вывели свои велосипеды из-под крыши и поехали, одежда и волосы в сене, чтобы как можно дальше отъехать от надвигающейся грозы, в надежде, что она застигнет их разве что по прибытии в Сен-Люк.

Но, как оказалось, гром был вызван не атмосферными явлениями, а орудийным огнём немецкой артиллерии. Постепенно гром превратился в удары, потом воздух стало разрезать шипением, гудением и воем, а за лесочком поднялись первые столбы дыма. В панике оба неслись по просёлочной дороге, в то время как за ними, перед ними и сбоку от них поднимались столбы дыма, а потом они проехали мимо свежей, дымящейся бомбовой воронки, на краю которой рухнувшая яблоня задрала к небу свои обнажившиеся корни. В воздухе стоял едкий дым, никаких сторон света больше не существовало, а о том, чтобы свернуть или повернуть назад, нечего было и думать, потому что опасность исходила отовсюду и ниоткуда.