Страница 38 из 100
Голова кружилась от запахов шампиньонов и сыра — Марья была, как всегда, голодна.
Что случится, если она в доме брата съест грибов?! Почему-то очень отчётливо Марья понимает: вовсе не Вероника приготовила грибы — наверняка есть домработница, которая, наготовив, исчезает из этого музейного дома. Здесь — домработница, у отца — шофёр.
— Я снова заказал просмотр фильма. На пятнадцать часов! — говорит Иван, стоя по-хозяйски, широко расставив ноги, памятником над могилой матери. — Помнишь, мама снималась в новогодней сказке для детей, всем лесным зверям раздавала подарки: зайкам — морковки, белкам — орешки, мишкам — мёд?! Это, пожалуй, единственная добрая мамина роль. Пойдём, сестричка? А потом Вероника ждёт нас обедать. Ей, конечно, уже тяжеловато ходить, ты знаешь, у нас скоро будет второй, последние дни донашивает, но ради тебя она расстаралась: приготовила какие-то спецкотлеты, по-киевски, желе и мусс, я всё время путаю. У нас дома никогда не бывало ни желе, ни муссов, — сказал с сожалением Иван.
С удовольствием он говорит о Веронике, создавшей ему удобный быт, о нужных людях, о приёмах, на которых его принимают как кинозвезду, и снова — о фильме с доброй мамой, снова об обеде, специально сготовленном для неё Вероникой, снова о муссе не то клубничном, не то черносмородиновом. И Марья не выдерживает, встаёт.
— Нет, мы с тобой не будем пока смотреть фильм с мамой, — говорит холодно, — и не пойдём обедать к Веронике. Мы попьём чай у меня. У меня нет, конечно, таких разносолов, какими потчевал ты, и мусса нет, зато есть пирог. Скромный, обыкновенный, но пирог же, когда-то тобой любимый, с изюмом. И ещё есть бутерброды с сыром. Можно их поджарить. — Не взглянув больше на брата, вышла за ограду.
Шла быстро, спеша увести его подальше от мамы, словно за маму чувствуя: Иван в своей модной одежде, пропахший модными духами, чужой — маме, чужой — запахам земли и молодым, почти прозрачным листьям и суетящимся на могиле муравьям, вершащим непрекращающуюся свою работу, — чужой, фальшива, искусственна его болтовня. И бессмысленно спрашивать «что случилось?», и бессмысленно взывать к его душе — он не услышит. Поэтому нужно скорее сбежать отсюда, пусть мама, со всем её миром, в котором ей не может быть одиноко, останется в естественном покое.
Остановилась лишь у трамвайных путей. Трамвая не было ни с той, ни с другой стороны, рельсы сияли в майском солнце колеями жизней, уходили влево и вправо.
— За тобой не угонишься, ты как косуля, убегающая от охотника. Я совсем забыл, ты держала первое место по бегу.
— С каких пор ты повторяешь одну и ту же остроту по нескольку раз? — поморщилась Марья. — Скучно.
По щеке Ивана заходил желвак. За всю дорогу он не сказал больше ни слова.
Тётя Поля выскочила в коридор — руки воинственно вдавлены в бока, торчат остриями локти. На высокой ноте завела привычную песню: про мужиков, про то, что напишет на работу, про разложение.
В первую минуту Иван остолбенел: застыв, слушал словоизлияния тёти Поли, потом повернулся к Марье:
— И ты это терпишь?! Да как ты позволяешь над собой издеваться?!
2
Тётя Поля обрадовалась было: привела мужика, а мужик сразу же на Марью же и — кричать! Дело. Ещё бы и — в морду! Но скоро в тёти Полину маленькую головку вошёл-таки смысл того, о чём кричит Иван, она попятилась к своей двери, да Иван опередил её. Подхватил под руки, подтащил к телефону, усадил на стул и, зажав её плечо, одной рукой набрал номер.
— Севастьян Сергеевич? Опять я. Не успели расстаться. Нужна немедленная помощь. Издеваются над моей сестрой. Да, соседка. Я записал на плёнку. Два варианта: или для начала за хулиганство посадить на пятнадцать суток, или в психиатрическую лечебницу. Что? Какие тараканы? А! Тараканов? Слушай, — обратился он к Марье, — тараканов в еду она не кидает тебе?
— Кидает, — кивнула Марья. — Кисель в мой суп льёт. На полную мощность пускает газ под моей едой, чтобы у меня всё сгорело. А ещё… — Марья машинально перечисляла все «подвиги» тёти Поли за эти годы, Иван повторял их в трубку.
— Да, да, да, — твердил Иван на слова абонента. — На что похоже? Надёжнее в психбольницу? Вам решать. Я ни на полчаса больше не оставлю с ней сестру. Да я же говорил вам! Ей давно нужна отдельная. Вышло несправедливо. Ну, конечно, подарю. Хорошо, Севастьян Сергеевич! Запишите адрес. Я жду. Нет, не отпущу, уверяю вас. — Иван положил трубку. Лицо его было вдохновенно, благородно, как в детстве, когда он с риском быть избитым отнимал у мальчишек полузамученную кошку.
С нежностью Марья посмотрела на Ивана. И он смутился.
— Ну что ты, Маша, не плачь, я никогда никому больше не дам тебя в обиду.
А Марья стала совсем слабой. Захотелось сесть. Но на стуле сидела тётя Поля. Марья не узнала её. Пуговичные остановившиеся глаза, дрожащие губы, пепельное лицо, как у умирающих. Тётя Поля пытается выговорить что-то и не может. Марья легко читает по губам:
— Не бу-бу-бу-ду!
— Я пойду, поставлю чайник, Ваня, — говорит Марья.
— Что же, я один с этой кикиморой останусь? Давай запихнём её в комнату и с этой стороны запрём, чтобы не убежала до приезда санитаров со смирительной рубашкой.
— Оставь её, Ваня, — попросила Марья. — Позвони своему Севастьяну, пусть не трогают её. Я знаю, не будет она больше. Она трусливая. Со мной так потому, что у меня защиты не было, а я за себя постоять не умею. Теперь-то она тебя увидела!
— Не оставлю её с тобой под одной крышей. Пусть полечится. Не поможет психиатричка, упеку в тюрьму.
— Ваня! — взмолилась Марья. — Не превращай мою жизнь в ад. Меня же совесть замучает. Она же, Ваня, никому не нужна. Старая она, несчастная. Я очень жалею её, потому и не борюсь с ней. Сам подумай, у меня больные. Ты у меня. Алёнка… — Марья поперхнулась словом, а Иван отпустил тёти Полино плечо.
— Ты… видишь её? — спросил тихо. Так тихо, что Марья не расслышала — догадалась.
Тётя Поля продолжала в столбняке сидеть около телефона, видимо, потрясённая настолько, что потеряла всякий разум, лишь переводила взгляд с одного на другого.
Иван за руку ввёл Марью в комнату, смотрел умоляюще. Она встала на цыпочки, обхватила Ивана за шею, зашептала:
— Вернись, Ваня, к ней.
Минуту, наверное, стояли так, соединённые друг с другом общим именем, но уже в следующую Иван осторожно снял с себя Марьины руки. Ничего не сказал, сел на стул и словно повис на нём.
Одно мгновение. Марья поймала это мгновение. Жив в Иване человек. Так и с ней было: казалось, мертва, примирилась с тем, что букашка, покорный исполнитель чужой воли, и вдруг одно мгновение — жив в ней человек, не позволит она никому над собой издеваться! — изменило, определило её судьбу.
3
Больше года была букашка. До блюдечка, на котором свернулась кровь. Будто эта кровь в неё ядом проникла: вместо страха получилась злость.
Галина прёт на неё, как танк. Валит на неё собственные преступления. По привычке Марья отступает. И вдруг — перелом. Она засмеялась. Свободно, зло. Сказала:
— Всех мертвецов назовите. И тех, кого до меня уморили! — И пошла по своим делам, оставив Галину с открытым ртом.
Вроде поначалу всё осталось по-прежнему.
— Подбери бумажки, не видишь, развела грязь, душка. — Аполлоновна семенит по-старушечьи под прикрытием модной Галины.
Затормозили обе перед Марьей. Две пары лезвий-глаз впились в Марью, ждут: согнётся, поднимет. А Марья несёт шприцы, наполненные лекарством. Стерилизованные обнажённые иглы. И плывёт мимо, как священный корабль, словно не слышит.
— Это что же делается?! — завопила было Галина. — Срыв дисциплины. Курсантка, поднять бумажки!
Марья через плечо посмотрела, улыбнулась.
— Или уколы делать, или бумажки подбирать. У меня диплом медсестры, а не санитарки, — сказала и прошествовала в палату, подняв шприцы, как флаги победы над собой: вот вам, не испугалась, не согнулась в три погибели, как сгибалась обычно.