Страница 37 из 100
И неожиданно понимает: вблизи, лицом к лицу, в суете будней, ничего не увидишь — ни тайны матери с отцом, ни происходящего в больнице, ни Игоря. Надо подняться над всем этим, выше, выше, сверху разглядишь и каждого человека, и каждое событие, и город, и мир с общими и частными закономерностями для всех людей и структур. Только сверху увидишь не сложившиеся по тем или иным причинам судьбы. Не Галину увидишь, таких Галин много, а явление увидишь, которое представляет из себя Галина. Рождённое временем.
Каким временем?
Сталинским? Как мог один человек карать, в своём кулаке зажимать души и жизни миллионов? Неужели все миллионы были слепы, не видели, что он убивает лучших? Почему верили ему и, голодные, босые, бескорыстно, на голом энтузиазме делали каждый своё дело по совести? Почему сразу после его смерти те же люди кинулись в безделье и накопительство — засверкали машины, зашуршали деньги?! Но это уже совсем другое время! Галина большую часть жизни прожила при Сталине. И наверняка пахала, как все, «каменистую землю» за одну лишь награду — за миг на демонстрации, когда сможет крикнуть: «Да здравствует товарищ Сталин!»?! В какой момент обросла бриллиантами, полезла к власти, перестала жалеть людей? Что значит — время? Какую шутку оно сыграло с людьми? Как его ухватить, поймать? Сталин, Хрущёв…
Бог с ней, с Галиной. А если взять отца. Уж его-то она знает! Изменился ли он?
Она не знает сегодняшнего отца. Лишь кое-что знает о нём — из рассказов Ивана. У него — «лебединая песня». Ей, в начале её жизни, трудно понять, что это такое. Наверное, отец вдруг ощутил, что и он, со своей красотой, со своей славой, скоро подойдёт к концу, и от страха перед концом спасается чужой бездумной молодостью. Нельзя судить отца, понимает Марья.
Сильнее обиды на отца, сильнее Галины — хрупкость человеческой жизни: сегодня одна гаснет, завтра другая. И не важно, актёр ли ты, министр ли, прежде всего просто человек. Вот с чего начинать надо: вглядеться в каждого, к каждому отнестись как к своему больному: чем живёт, что болит, особенности какие? Сейчас она поймёт, наконец, как же в единое целое организовать разные явления, разных людей. В Иване разобраться, увязать его со временем.
— Здравствуй! — Она вздрогнула. — Извини, заставил тебя ждать целый час. У меня было совещание.
Глава вторая
1
Марья комкает ещё один исписанный лист.
— У меня сегодня довольно трудный день, хочу предупредить тебя сразу, — бодро говорит Иван, стоя в проёме ограды, точно сразу побежит дальше. — В четырнадцать — очень нужная мне встреча, на высоком уровне. Необходимо обезопасить моё новое детище! В пятнадцать тридцать — совещание у директора издательства, я тебе уже говорил, после университета меня распределяют туда, а пока там — практика! В восемнадцать — приём в спортивном комитете. Никак не могу не быть, предстоит познакомиться с важными людьми и обсудить будущий роман.
Потянуть Ивана за руку, усадить на скамью, рассказать, что поняла сейчас, попросить: «Остановись на мгновение, оглянись, ты на кладбище пришёл. Наша мама теперь — вечная, слышит нас, видит. Оглянись, весна ведь! Чувствуешь, как пахнет земля? Слышишь, как кричат птицы? О чем кричат? Мы не понимаем. Мы так чванливы и невежественны — не хотим, не умеем никого, кроме себя, понимать, Алёнка права». Но Марья молчит. Что она вздумала его учить! Это же Ваня! Не мог он так далеко уйти от них — от неё, от мамы, от Алёнки, от их общей жизни.
— Ты так понравилась моей Веронике! — громко, улыбаясь, говорит Иван. — Знаешь, что она сказала про тебя? Что сейчас ты похожа на Золушку, но миг всё изменит, и ты превратишься в принцессу — законодательницу и повелительницу жизни!
Очень точное замечание. Какая умница эта Вероника! В самую суть глядит. Именно — в законодательницу и повелительницу.
Нет, Марья не выдала своего ехидства. И не стала объяснять Ивану, что из разных горшков растут они с его Вероникой, что не нужна Марье никакая власть.
Снова Иван незнаком ей.
Сильно изменился он за эти годы! Стал более представительным. Щёки — упруги. И — брюшко. Да, у её брата, всегда тощего и подвижного, появилось брюшко. Чужой человек не заметит, а она сразу увидела, потому что хорошо знает каждую клетку его тела. Одет с иголочки. Необыкновенная шляпа, блестят, как зеркала, ботинки. Оттёрт Иван особыми мочалками, полит особыми благовониями. Супермен. Но что-то в нём потускнело. Цвет глаз стал жиже, чем при Алёнке, глаза больше не похожи на мамины.
Она не видела брата с обеда, на который чёрт дёрнул её поехать. Не чёрт, конечно, — Алёнкин инсульт.
Поехала она, конечно, не столько на обед, сколько познакомиться с женой Ивана: а вдруг есть брешь в воздвигнутой цитадели, через которую можно утянуть его обратно к Алёнке?! Везла она тогда к брату Алёнку, чтобы «выпустить её» у Ивана дома, чтобы Иван увидел: у Алёнки глаза чуть косят от одиночества, пустынями стали её ночи — бредёт по ним, а до живой воды никак не доберётся. Деду врёт Алёнка — мол, Иван в дальней командировке, а Борису Глебычу врать — всё равно что ребёнка бить. Но что делать остаётся, если Борис Глебыч правнука ждёт — успеть понянчить и не знает, что никогда, будет рядом с ней Иван или не будет, не родит ему Алёнка правнука. Везёт Марья Алёнку к брату. Вот тебе, Ваня, Алёнка — в моих глазах, твоя настоящая жена.
Иван, как по футбольному полю, бегал по просторной квартире: в тот угол стола один салат, в этот — другой, а сюда — рыбу.
— Не туда ставишь икру, Ванно. — Судейский голос Вероники над неточным ударом футболиста. — Маслины к той стороне. Погляди повнимательнее: совсем не подходит цвет. Помидоры, пожалуйста, Вано, посередине! Они создадут тон!
Сразу, наглухо, замуровало выдуманную брешь, ошпарило чужое, непонятное — «Вано». Хрусталь, сверкающий под ярким светом, своими клиньями вбил Ивана в семейную жизнь. Ковры, в которых утопают ноги, опутали теплом Ивана. Вызывающе торчащий живот Вероники новым нарождающимся существом утверждает полную победу Вероники над Алёнкой. Глупо лоснящаяся физиономия Ивана указывает Алёнке на дверь: нельзя сюда, Алёнка, прочь из моего хрустально-коврового царства, никакая Герда меня, как Кая, не разбудит, не растопит моего сердца, торчащий живот — мой будущий сын, мой наследник, моё бессмертие.
В первые же минуты Марья поняла, что дела Алёнки безнадёжны. И в любой другой ситуации тут же встала бы и утопала. Но лоснился глупо её единственный близкий человек на свете, её единственный брат, который никогда не задумывался, куда поставить икру, куда — помидоры, терпеть не мог лишних предметов, тряпок и хрусталей. Поэтому Марья не ушла, а прочно устроилась в кресле и принялась наблюдать за Иваном: ловила каждое его движение, каждое выражение его лица. Вопреки очевидности, всё-таки упрямо пыталась обнаружить в нём хоть одну самостоятельную черту!
— Прости меня, Маша, я не предупредил тебя. — Иван подошёл к ней, держа в руках блюдо с шампиньонами, усыпанными сыром, — но я вынужден был пригласить отца, он настаивает на встрече с тобой. — Каждый раз Иван, как попка, повторяет одно и то же! — Отец говорит, ты не ответила на его большое письмо и снова вернула перевод. Ты бросаешь трубку, отсылаешь шофёра с подарками. Он один приедет. Лидия останется с ребёнком. Ты, Маша, не обиделась? Надо же когда-нибудь разрубить этот узел?! Съёмка у него кончится через час — значит, прибудет через полтора.
Марья не вскочила, не побежала тут же домой, как сделала бы раньше. Даже не очень и ошеломила её новость. Полтора часа — это целая жизнь. Зато полная информация о делах её родственников: Вероника ждёт ребёнка, Лидия родила отцу ребёнка. Какая идиллия! И братец блестит новым полтинником, знать не зная, ведать не ведая, что он теперь совсем не тот, который плакал над солдатиками и над Алёнкиной горькой жизнью. Как произошло это его погребение под слоем Вероникиных румян, под плюшевыми коврами, под развесистыми хрусталями?!