Страница 175 из 198
Такого вопроса я никогда не слыхал. Меня будто ударило: если человек начинает спрашивать такое - чем это кончится?.. Это же всё равно что заглядывать в черный водоворот, а его воронка - глубокая, бездонная - тянет в закрученную глубину - вниз, вниз... Посмотрел на парня - ничего... Он не напуган, не плохо ему, только чуть-чуть не в себе; другой на его месте был бы таким, если бы под окном прошла девушка, по которой он сходит с ума.
- Слушай, - говорю. - Боги нас создали - это их дело.
- Да, но зачем?.. Мы должны соответствовать своему предназначению, в чем бы оно ни состояло. Но как мы можем жить, если не знаем его?
Я не сводил с него глаз. Такие отчаянные слова - но он, казалось, светился изнутри. Он видел, что я его слушаю, и это подтолкнуло его дальше:
- Я ехал однажды на колеснице, в Эпидавр. Давай поедем туда вместе, государь, хоть завтра, ты сам увидишь... Хотя ладно, это необязательно. В общем, мы скакали по дороге вдоль моря, и ветер был попутный...
- Мы? - Я перебил его, думал услышать что-нибудь полезное.
- О, это я про упряжку! Когда они идут, как один, и сам вместе с ними это так получается.
Я его отвлек, ему понадобился какой-то момент, чтобы вернуться к своей мысли.
- Дорога была хорошая и совсем пустая, не надо было придерживать... Я отпустил их - и они пошли, как ураган!.. И тогда я это почуял, почуял, как Бог сходит вниз, наполняет коней, меня - словно непрерывная молния, только не сжигает... У меня волосы поднялись на голове... И я подумал: "Вот оно! Вот оно - мы для этого! Чтобы притягивать богов, как дубы притягивают молнии, чтобы через нас боги могли нисходить на землю... Но зачем это?" Колесница летела вдоль берега, и всё вокруг такое синее, и наши гривы струятся в воздухе... Они бежали сами, от радости, как носятся на равнине в табунах... И тогда я понял, зачем это, - но этого нельзя сказать словами, слова убивают смысл.
Он вскочил на ноги - так, будто вовсе ничего не весил, - и быстро отошел к окну. Постоял там, глядя наружу... Потом успокоился и сказал почти стыдливо:
- Ну вот... Но все это можно почувствовать, когда берешь на руки больного щенка...
Она словно услышала его - громадная сука, набрякшая молоком, волкодав, вошла и оперлась ему на грудь лапами. Он почесал ей за ухом... Точно так же стояла однажды его мать, когда я только привез ее в дом, ей тогда было восемнадцать... Он был живым воплощением нашей любви, через него мы могли бы жить вечно; а без него - умрем...
- Если ты целитель от кого-то из богов, - говорю, - тем более нужно иметь сыновей и передать им свой дар. Бессмертные не скажут тебе спасибо, если ты его растратишь, уж это точно!
Он не сразу отрезвел, не сразу понял, что все-таки нужны будут еще слова. Вы видали скакуна, на котором таскают бревна? - вот так он мучился со словами, я видел, как он их ворочает.
- Но в том-то и дело, - говорит. - Не растратить его. В этом самое главное!.. Эта сила требует человека целиком; начни отвлекаться на одно, на другое - от нее ничего не останется... Ну вот, девушки. Стоило бы мне начать - женился бы я или просто сошелся бы с какой-нибудь на празднике Диониса, - я, наверно, не смог бы без них потом... Они такие красивые и мягкие - как лисята... Очень похоже, что стоит начать - ими потом не насытишься... Так уж лучше и не начинать.
Я буквально остолбенел. Я едва мог поверить, что понял его. Наконец говорю:
- Ты что - шутишь или хочешь меня одурачить? Ты хочешь сказать, что ты еще девственник? В семнадцать-то лет?!
Он вспыхнул. Но не от смущения, нет: он был достаточно взрослым, чтобы расслышать оскорбление, он был воин... Но дисциплинированный воин - и ответил совсем спокойно:
- Да, государь. Это часть того, что я хочу сказать.
Значит, не было даже дикого побега, чтобы продолжить наш род, где-нибудь на холмах Трезены или на хуторе каком, - ничего!.. Я вспомнил, как она показала мне его утром, после целой ночи мучений... А теперь он кидает мне в лицо наши погибшие надежды! Будь он женщиной, его можно было бы заставить подчиниться, но он - мужчина, он сам себе хозяин...
- В твоем возрасте у меня в Трезене уже были дети, уже бегали... - я не нашел ничего другого, что сказать.
Это его позабавило, лицо его прояснилось, как летний день...
- Я знаю, государь. Не могу же я не знать своих братьев.
- Ты слишком легко на это смотришь... - Я был зол и добавил кое-что еще. На палубе галеры это прозвучало бы нормально, но сыну от своего отца такие вещи выслушивать не очень-то... Я это знал, но уже не владел собой.
А он посмотрел на меня - и ему стало противно, видно было. Если бы от меня - я, пожалуй, перенес бы это легче; но нет - от себя самого, за то, что старался излить передо мной душу... И это было для меня самой большой обидой: ведь злился-то я как раз потому, что любил его, гордился им... Если бы это был Акам на Крите - пусть бы он оскопил себя во время обрядов в честь Аттиса, и я наверно смог бы через это перешагнуть: он был славный паренек, но в нем было очень мало своего.
Ипполит молчал. А мне казалось, я слышу смех, не человеческий смех: хохотал Лабиринт, и холмы Наксоса, и Девичий Утес, и пещера за Глазом... Они сплелись в хороводе - Мать, Дева, Старуха - три, как одна, и я слышал их шепчущий хохот.
Злость во мне кипела, но я понизил голос и говорил тихо. Я давно этому научился: чтобы зацепить человека выше себя - есть лучшие способы, чем на него кричать. Я сказал среди прочего, что бесчестно было принимать царство, воспользовавшись старческим слабоумием некогда Великого Царя, что у него есть свои сыновья, имеющие больше прав, которые продолжили бы династию... А он - он издевается над последними надеждами доживающего свой век старика... "Ведь он любил тебя. Есть в тебе хоть капля совести?!"
Он и рта не раскрыл, но лицо его было красноречиво. Покраснело, с желваками на скулах... Он был не из тех, кто много говорит; и глядя, как он стиснул пальцами подоконник, я знал, что сейчас ему не говорить хотелось. Быть может, он думал, что я его не разглядел, но уж если кто знал такую ярость - так это я. Чуть не сказал ему об этом. Но пока мы молча глядели друг на друга - словно враги на поле боя - вошла мать и сказала, что царь готов принять меня. Она внимательно поглядела на нас, но ничего не сказала больше; а мы оба избегали ее взгляда, как мальчишки.