Привет эпохе

– Прошу к нашему скромному дастархану, – радушно пригласил подполковник. – Заодно и познакомимся.

Лично у меня никаких возражений не было. Я неуклюже стал устраиваться возле откидного столика. Полковник Чанышев тоже присел рядом. Но едва мы примостились вокруг стола, самолет тряхнуло так, что вся приготовленная снедь оказалась на полу.

«Индюк под ананасовым соусом», прокомментировал случившееся Чанышев и с явным сожалением добавил: «Жаль, отведать не доведется».

…Наш самолет завис над огромной, с высоты полета абсолютно гладкой, поверхностью, на которой не было видно ни растений, ни строений. Еще в Тель-Авиве я выписал из Интернета в блокнот коротенькую справку: «Устюрт – пустынное плато между полуостровом Мангышлак на Западе, Аральским морем и рекой Аму-Дарья – на Востоке. Высота до 370 метров. Плато ограничено крутыми обрывами высотой до 150 метров и более. Полынно-солянковая пустыня».

Вот эта самая полынно-солянковая пустыня, именуемая плато Устюрт, и простиралась теперь внизу, насколько взгляда хватало. Но вот показались строения, в динамике пилота что-то забубнил диспетчер, верный и безотказный вот уже многие десятилетия мул гражданской авиации Ан-2 легко коснулся земли. В люк дохнул обжигающий ветер. Наш попутчик подполковник сказал, что летом здесь и шестьдесят градусов по Цельсию – не такая уж редкость.

У трапа самолета стоял микроавтобус, от него шагнул вперед загорелый дочерна плотного телосложения майор.

– Товарищ полковник, начальник учреждения У-Я-64-71 майор Бабаджанов, – представился он старшему по званию Чанышеву.

– Знакомьтесь, майор, привез к вам в гости иностранного журналиста, – представил меня Чанышев. Можете с ним говорить по-русски, он понимает.

Майор представился мне по фамилии, потом добавил свое имя : « Амангельды».

А я ничего не мог с собой поделать и, не скрывая до неприличия пристального любопытства, все вглядывался в лицо этого человека, о котором так много жуткого читал за последнее время. Я пытался поймать в его взгляде, чертах загорелого лица признаки какой-то особой жестокости, такой, какую не скрыть никакими улыбками. Но сколько не вглядывался, видел перед собой обычного человека, может быть, мало эмоционального, а скорее – помнящего, что военная форма и положение обязывают.

Бабаджанов скупо поинтересовался у Чанышева, имеет ли гость разрешение на посещение закрытого учреждения и, услышав положительный ответ, пригласил всех в автобус, пояснив, что это единственный на всем плато вид транспорта, которым приезжающие могут добраться до тюрьмы. «Кроме заключенных, счел нужным прокомментировать майор. У тех, как вы понимаете, совсем другой транспорт».

Автобус остановился у приземистого трехэтажного здания. Пройдя через строй отдающих честь солдат, мы оказались перед стальной дверью. Бабаджанов нажал на кнопку звонка, отдал по рации какую-то неразборчивую для посторонних команду и тяжелая стальная дверь, распахнувшись, пропустила нас в темный после ослепительного солнечного света коридор. Дверь за спиной, закрываясь, лязгнула. Время остановилось.

…Мы разговариваем с ним каждый день. Сначала при наших беседах присутствовал непременно кто-то третий. То начальник тюрьмы Амангельды Бабаджанов, то Сергей Чанышев, то кто-то из постоянно приезжающих сюда с проверкой офицеров МВД. Потом наши неспешные разговоры, видимо, всем наскучили, нас оставили вдвоем. Я даже не знаю, если охрана за дверью комнаты, в которой мы остаемся. Наверное, все-таки есть, как же иначе?

Союбственн6о, последние дни говорит только Алишер, а я лишь стараюсь его не прерывать, дабы не оборвать столь тонкую нить разговора.

Познакомились мы в первый же день. Он вошел в комнату, снял бесформенный головной убор, представился. Как положено: фамилия, имя, отчество, статьи, по которым осужден, срок заключения. Получив разрешение, сел на предложенный ему стул, подернув штаны, составляющие пару темно-серой робы. В глазах – напряженное ожидание. С тем же напряжением выслушал мои пояснения, что я журналист, хотел бы с ним побеседовать, но только в том случае, если он согласен. Кивнул головой в знак согласия. Передо мной стоял чайник зеленого чая и пиалы. Я налил чай в одну из пиал и протянул ее, как принято на востоке, Алишеру. Он отрицательно покачал головой: «Нам не положено».

– Что, чай пить не положено? – недоуменно переспросил его.

– Нет, у нас своя посуда, из пиалушки пить не положено, – без всяких эмоций пояснил заключенный.

– Ну, это в камере у вас воя посуда, а здесь можно из этой. Пей.

Майор Бабаджанов отвлекся от телефонного разговора, кивнув разрешающе проворчал: «Пей, пей».

Алишер взял пиалу, руки его дрожали, а из глаз, вот уж чего не ожидал от этого крепкого парня, брызнули крупные слезы.

– Что с тобой? – спросил его Чанышев.

Парень поднялся, заговорил сбивчиво, горячо, перемежая русские слова с узбекскими:

– Гражданин начальник, у меня срок двенадцать лет. Год я уже сижу, это значит, мне еще одиннадцать лет чай из пиалушки не пить. Что я наделал, что натворил?

– Ну, не плачь, – стал успокаивать его и начальник тюрьмы. – Ты еще молодой, тебе всего двадцать пять лет, а если ты действительно все понимаешь и искренне раскаешься, то тебе, может, и срок уменьшат.

Постепенно Алишер успокоился, стало отвечать на вопросы. Беседа наша в тот деньб была недолгой, всего несколько минут. Но на другой день майор Бабаджанов сообщил мне, что тот заключенный, что беседовал накануне, хочет со мной встретиться для разговора. «Я не возражаю, заметил начальник тюрьмы. Пусть выговорится, раз на душе накипело».

На сей раз никаких вопросов мне и задавать не пришлось. Это была сбивчивая, но исповедь, искренне, как мне показалось, раскаявшегося человека. Признаюсь как на духу, у меня и в мыслях не было, протягивая Алишеру пиалу зеленого чая, тем самым расположить его к себе, вызвать доверие или сыграть на каких-то чувствах. Родившись и прожив много лет в Узбекистане, почитая и уважая народные традиции, я протянул ему пиалу чисто машинально, как протянул бы ее любому другому человеку, который подошел бы ко мне в тот момент, когда сам я пью чай. Но что-то, очевидно, произошло в его сознании в тот миг, когда он взял пиалу. И вот сознание того, что этой естественной, обыденной вещи он теперь надолго лишен, как лишен ласки родившей его матери, улыбок друзей, отцовских наставлений и многого другого, заставило парня взглянуть на свое нынешнее положение как бы со стороны. Взглянуть, ужаснуться и воскликнуть: «Что я наделал?!»

…Когда-то здесь, на плато Устюрт, построили сложнейшее инженерное сооружение – бетонную полосу для запасной посадки космического корабля «Буран». Все, что было связано с космосом в те годы, сулило существенные государственные субсидии, но и было овеяно тайной. Невесть для каких целей военные строители возвели стены трехэтажного здания, но недострой в итоге бросили. Исчез с карты мира Советский Союз, «Буран» на Устюрте так и не приземлялся. А недостроенное здание, благо стены были крепки и толщины внушительной, в итоге приспособили под тюрьму. В нескольких километрах находится железнодорожная станция Жаслык. Так что заключенных сюда доставляют в спецвагонах, а родственники на свидание приезжают проходящими через Жаслык поездами. В Жаслыкской тюрьме ( официально ее числят колонией, но в народе иначе, как «тюрьма», никто не говорит) содержится от 300 до 350 террористов, осужденных на разные сроки.

– Условия содержания у нас получше, чем в других подобных учреждениях, – говорит майор Бабаджанов. – В старых-то камеры переполнены, а у нас, как говорится, недокомплект. Рассчитаны камеры на шестнадцать человек, максимум сидит 12-13.

– Сбежать отсюда можно? – спросил я майора.

– Куда? – равнодушно пожал он плечами. – Плато оно и есть плато. На нем нет ни дорог, ни указателей. Здесь заблудиться – раз плюнуть. Кажется, что вперед идешь, а сам на одном месте кружишь. Да и волки вокруг рыскают. Нет, отсюда не сбежишь.