Привет эпохе

По дороге в гостиницу на встречу с Набатовым Воля поведал мне немало забавных историй, связанных с его бывшим наставником. Среди них была и такая.

– Познакомился я как-то с одной переводчицей из Интуриста, – рассказывал Воля. – Девчонка была диво как хороша, ухаживал я за ней самозабвенно и однажды, желая похвастаться столь высоким знакомством, представил ее Илье Семеновичу. Расплата за легкомыслие и фанфаронство последовала тут же. Набатов отвел меня в сторону и без обиняков заявил: «Воля, люди в войну хлебом делились, отдай девушку». Я чего-то там лепетал о любви, но все было впустую. В общем подхожу я к своей девушке и говорю: «Лена, тебя Набатов к себе в гости приглашает». У той аж глаза от такого известия загорелись. Ах, ты, думаю, вертихвостка, меня променяла на старого перца. И решил я им отомстить. Везу ее на такси к дому Набатова и проникновенно так вру:

– Понимаешь, Леночка, должен тебя предупредить. В годы Отечественной войны Илья Семенович ездил с фронтовой бригадой. Однажды во время концерта на передовой началась бомбежка и Набатову осколком оторвало…

– Что оторвало? – спрашивает эта наивная дурочка.

– Ну, – помялся я, – в общем, оторвало ему мужской достоинство. И врачи ему поставили гуттаперчевую трубку. Старик по-прежнему любит красивых девушек, но когда входит в раж, о своем недостатке забывает, а потом страшно этого стесняется и ужасно переживает. Так что если он начнет за тобой слишком уж активно ухаживать, ты как-то с этой ситуации интеллигентно, чтобы его не обижать, соскользни.

– А дальше события развивались так, – со вкусом рассказывал Лапин. – Выпили они вина, о том, о сем поговорили, Набатов завел патефон и Ленку на танец приглашает. Танцует, к ней прижимается, в ушко всякие слова нежные шепчет. А та отстраняется и пытается держать дистанцию. Потом не выдержала и брякнула: «Илья Семенович, не надо. Я все знаю». «Что ты знаешь?», удивляется тот. «Все знаю, говорит, что у вас там гуттаперчевая трубка и вы потом переживать будете». Старик от этого навета так разнервничался, что поспешил дорогую гостью выпроводить.

– Ну, а потом-то вскрылось, что это ты все подстроил? – спрашиваю друга.

– Да ты что! Он бы меня в порошок растер. Так что гляди, сам где-нибудь среди эстрадников не проболтайся об этой истории.

Приехали мы в гостиницу и застали Набатова под тремя шерстяными одеялами, простуженного, с температурой. Встреча со своим ученикам, правда, возымела целительное свойство, Набатов приободрился, выпил глинтвейна, со вкусом закурил длинную папиросу и началось у них ; «А помнишь, а помнишь…» Впрочем, воспоминания мэтров эстрады были мне чрезвычайно интересны, я слушал, как говорится, открыв рот и боясь пропустить хоть слово. Поведал Илья Семенович и такую историю.

Известный советский эстрадный артист Смирнов-Сокольский, рассказывал Набатов, приехал на гастроли в Ленинград. Остановился в старинной гостинице в люксе, где мебель была исключительно антикварной. После очередного концерта был приглашен на банкет с обильным угощением, изрядно там выпил и прекрасном расположении духа поздно ночью верн6улся в свои апартаменты. Перед сном решил он по многолетней привычке выкурить папиросу, устроился в глубоком старинном кресле, поймал на радиоволне какую-то джазовую мелодию и вскоре задремал. Проснулся от резкого запаха чего-то паленного и с ужасом увидел в кресле ужаснувшую его дыру с отвратительными черными подпалинами. Ночь прошла в кошмарах, а по утру ринулся актер в магазин «Пионер», где в соответствии с продуманным за ночь планом приобрел лобзик. Вернувшись в отель, Смирнов-Сокольский заявил дежурной, что разучивает сейчас тексты для нового эстрадного концерта, а потому в номере у него повсюду разбросаны бумаги, которые ни в коем случае трогать нельзя, а посему пока в апартаменты пусть, дескать, никто из обслуживающего персонала не заходит, его не беспокоит, а он и без уборки обойдется. В номере артист энергично принялся за дело и уже через каких-нибудь пару часов антикварное кресло превратилось в груду мелких полешек. Упрятав все это безобразие в платяной шкаф за плотными вешалками с одеждой, престарелый проказник за несколько дней обломки бывшего антиквариата вынес партиями в пузатом своем портфеле. Прошли гастроли, Смирнов-Соокльский покидал Ленинград, а перед тем, как выписаться из гостиницы, к нему в номер поднялась администратор.

– Позвольте, – удивилась она, – в номере было два кресла, а теперь только одно.

– Помилуйте, голубушка, – пробасил артист. – Кресло было одно.

– Да как же одно, когда я точно помню, что два, вот у меня и в книге учета инвентаря записано, что два, – упорствовала администратор.

– Ну знаете, – деланно обиделся гость. – Это у вас в записях явно какая-то ошибка. В конце-концов, я надеюсь, не думаете же вы, что я ваше кресло в своем портфеле вынес…

ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО РАЙКИН

Аркадий Исаакович Райкин приехал на гастроли очень больным. Позже выяснилось, что это был один из последних, если не последний в жизни гастрольный тур великого артиста. Видно, худо ему стало еще в самолете: пилот сообщил земле, у трапа уже дежурила «скорая помощь» и Райкина отвезли не в гостиницу, а сразу в больницу. Врачи категорически запретили ему выступать, но глянул на стоявшего рядом администратора концертного зала, своим неповторимым тихим голосом с улыбкой спросил: «Афиши расклеены? Ну, вот видите, доктор, афиши уже расклеены, как же можно сорвать концерт?» И вот на сцену своей стремительной походкой выходит Райкин – высокий, стройный, в супермодном кремовом костюме. Лишь седая прядь выдает в нем немолодого человека. Он читает два монолога, убегает со сцены, падает за кулисами на специально подготовленный диванчик, врачи делают ему укол и через буквально несколько минут Его Величество Артист – снова на сцене.

Я стоял за кулисами и понимал, что ни о каком интервью и речи быть не может. Конечно, это было в высшей степени непрофессионально, но у меня и язык бы не повернулся еще и своими вопросами мучить этого, едва держащегося на ногах человека. Райкин заметил меня сам.

– А что это вы, молодой человек, там скромненько в уголке жметесь?..

Я представился, сказал, что хотел бы задать несколько вопросов, но понимаю, что, мол, Аркадию Исааковичу не до того.

– Ну отчего же? – возразил вдруг Райкин. – Пока делают укол, я все равно бездельничаю. Спрашивайте. Только уж не обессудьте, если прервусь на полуслове, с выходом на сцену задерживаться не стану.

Врачи зашипели на меня, аки клубок растревоженных ядовитых змей, но Райкин уже жестом пригласил меня присесть рядом с ним.

Это было самое странное и самое прекрасное интервью в моей жизни. Оно прерывалось каждые три-четыре минуты, потом через минут пятнадцать-двадцать снова возобновлялось. Я напрягал слух, что не пропустить ни единого слова, произнесенного шелестящим шепотом этого, уже смертельно больного гения, а через минуту тот же голос уже гремел со сцены.

ГОЛОС СТРАНЫ

Накануне Дня Победы мне нужно было взять интервью у легендарного радиодиктора, народного артиста РСФСР Юрия Левитана. Того самого, кто читал во время войны все сводки Совинформбюро и про которого Гитлер сказал: «Возьмем Москву, первым делом Левитана повешу».

Юрий Борисович, несмотря на преклонный возраст, все еще работал, был очень занят и интервью со дня на день откладывалось. В конце-концов я не выдержал, наговорил Левитану по телефону каких-то дерзостей и даже упрекнул в том, что он-де скрывает одну из ярчайших страниц истории Великой Отечественной войны, коли не желает о себе рассказывать. На этот демарш Юрий Борисович неожиданно для меня не только не обиделся, но даже рассмеялся:

– Ну, раз вы считаете, будто я что-то утаиваю от истории, то я обязан это заблуждение опровергнуть. Приезжайте немедленно.

Почти час мы говорили с ним о годах войны, потом он извинился, сказал, что вот теперь-то ему действительно уже надо идти в студию.