Привет эпохе

А тем временем в Ташкенте началась декада литературы и искусства РСФСР. Все мобильные журналисты редакции были брошены на освещение декады. Мне поручили разыскать выдающегося композитора Соловьева-Седого и взять у него интервью. Я легкомысленно обрадовался, но только к вечеру удосужился выяснить, за что же мне такая честь оказана. Выяснилось, что в партийной резиденции, где поселили композитора, он практически не появляется. Все попытки моих коллег взять у него интервью были тщетными. А высокое начальство в ЦК по этому поводу гневается. Но не напрасно проторчал я несколько часов в вестибюле резиденции. Услышал-таки, как дежурная кому-то по телефону сказала, что Соловьев-Седой просит через два часа прислать за ним машину к гостинице «Дустлик».

«Дустлик» ( в переводе с узбекского «Дружба» была зачуханной стандартной девятиэтажкой, где преимущественно останавливались туристы, приезжающие с периферии. Но думать о том, чего там понадобилось Соловьеву-Седому было некогда. Помчался в «Дустлик», благо недалеко было. Запыхавшись, спрашиваю у дежурной: «Вы здесь случаем композитора Соловьева-Седого не видели?» Был только что, сосиски ел, а потом на этаж поднялся, тут его музыканты живут. Вот, автограф мне оставил, сказал, что через полчасика заглянет». Это была удача. Я занял в буфете место таким образом, чтобы виден был весь вестибюль.

И снова мое терпение было вознаграждено. Минут через сорок я увидел, как по лестнице спускается высокий полный седовласый человек в светлом летнем костюме. Золотая Звезда Героя не оставляла никаких сомнений: передо мной автор знаменитых «Подмосковных вечеров», народный артист СССР, лауреат Ленинской премии Василий Павлович Соловьев-Седой.

– Нашли все-таки, засранцы, – без всякого, впрочем, раздражения, произнес Василий Павлович, когда я, поздоровавшись, представился. – Ну и чего тебе от меня надобно, старче? – Выслушав, присел за столик, приглашающее прихлопнул ладонью соседний стул и осведомился о неожиданном. – Портвейну выпьешь? Дивный тут у вас портвейн, нигде такого не пробовал. – И, не дожидаясь ответа, окликнул буфетчицу. – Лизонька, нам нектару вашего пару стаканчиков, ну и батончик шоколадный.

Выпили. Поговорили о несносной азиатской жаре. Повторили. Василий Павлович категорически запретил мне платить. Снова поговорили о чем-то несущественном. Он глянул на меня сожалеюще.

– Ждешь, когда с вопросами своими приставать можно будет? Фигу тебе, никаких вопросов. – Полез в карман пиджака, достал многократно сложенный глянцевый листок. – Вот тебе буклетик, тут про меня все написано, читай и пиши, чего хочешь, я в претензии не буду. – И добавил с горечью. – Все равно нового обо мне уже писать нечего. Так что давай еще по единой, да разбежимся, а то мне архаровцев своих блюсти надо, кабы чрезмерно не увлеклись они до концерта вашими напитками.

На ту же декаду, в составе труппы Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова (знаменитого Мариинскогог театра) приехала и народная артистка России знаменитая балерина Валентина Ганибалова. Жили мы когда-то в одном дворе и в те детские годы были неразлучны. Ташкентские коммунальные дворы – явление особое. Году в сорок четвертом эвакуированным выделились участки земли и кое-какой стройматериал, из которого они строили немудрящие домики, объединенные общим двором. Во дворах играли в домино, собирались по праздникам за одним столом, обсуждали, как поется в известной песне, и браки, и аборты. Валька была у нас во дворе чуть не единственной девчонкой, по крайней мере, среди ровесниц. Мы гоняли босиком мяч, в лапту, еще какие-то детские игры. Потом гибкую длинноногую девчонку приметила жившая рядом преподаватель Ташкентского хореографического училища и стала наша Валька балериной. Это от нее впервые услышал я мудреное слово «фуэтэ», узнал, что такое пуанты, на которых она, демонстрируя, выплясывала в своей комнате.

После разрушительного ташкентского землетрясения 1966 года, наши «карточные домики» развались, сначала жили в палатках, установленных прямо на улице, потом всех расселили в разных концах города. Позже моя всезнающая бабушка рассказывала, что Валя с блеском закончила училище, ее пригласили в Ленинград. Потом и в печати нет-нет встречал рецензии о талантливой балерине Ганибаловой. Вот только встретиться ни разу не довелось. Увидев афишу декады, где крупным шрифтом было набрано имя Валентины, я написал небольшое такое ностальгическое эссе. Спустя пару дней снимаю в редакцию телефонную трубку и слышу незнакомый женский голос: «Ты зачем же, паразит, написал, что я в детстве босиком бегала. Теперь люди подумают, что носить нечего. Ты б еще написал, как я на горшке без трусов сидела.

– Валька, ты, что ли? – скорее догадался, чем узнал ее я.

– Конечно, я. Сегодня у нас выходной, давай увидимся. Задам тебе перцу за твои писульки.

КРЕСЛО В ПОРТФЕЛЕ

Как-то приехал в Ташкент на гастроли известный эстрадный сатирик Илья Набатов. Это нынешнему поколению его имя ничего не говорит. А в пятидесятые-семидесятые годы ХХ века Илья Семенович блистал на эстраде, возглавлял огромные сценические группы и популярность его ну разве что Аркадию Исааковичу Райкину чуть-чуть уступала. В те годы я дружил с конферансье ташкентского мюзик-холла Владимиром Лапиным и вот друг решил, как сам сказал, сделать мне сказочный подарок, взять с собой на встречу со своим старым учителем – Ильей Набатовым. Начинающий репортер, я тогда и мечтать не смел об интервью со звездой такой величины, потому благодарил Лапина горячо и искренне.

О друге своем замечательном я просто обязан хоть коротко рассказать, ибо человек он был талантливый и судьбы необыкновенный. Выросший в семье крупного советского чекиста, юный Воля в неполные восемнадцать лет, умудрился прорваться на фронт, воевал, был контужен, награжден несколькими боевыми наградами, в том числе и орденом Красной Звезды. После войны юный офицер служил оперативным помощником коменданта Кремля, вращался в кругу так называемой золотой молодежи, Среди его друзей были дети Сталина, Микояна, Молотова, других советских руководителей. Но в сорок седьмом рассказал Лапин не в том месте не тот анекдот и не спасли его ни всемогущий отец, ни собственная высокая кремлевская должность. Собственно отец отреагировал на арест шалопая-сына истинно в духе того времени. «Партия не ошибается, сказал он и добавил: Раз арестовали, значит, виноват». Когда, шесть лет спустя, вернувшись из сталинского лагеря, сын напомнило отцу его фразу, тот заявил: «Партия ошиблась, партия свою ошибку исправила», и счел разговор на эту тему исчерпанным.

В лагере Володя организовал художественную самодеятельность, а поскольку арестовали его за анекдот, он теперь веселил анекдотами зэков, так как рисковать уже было нечем. На свободу он вышел с кучей болезней и твердым намерением стать профессиональным эстрадным артистом, определив свой будущий жанр как конферанс. Он работал в эстрадных коллективах Ленинграда, Литвы, где, кстати, стал лауреатом Госпремии этой республики, потом на него обратил внимание сам Набатов и Лапин несколько лет работал с известным мэтром бок о бок. В Ташкент его занесла любовь к худенькой девушке Ирине, ради которой он пожертвовал даже московской пропиской. Был он в узбекской столице очень популярен, считался острословом номер один, друзей имел повсюду множество, к нам в редакцию заходил как в дом родной и мы с ним, несмотря на существенную разницу в возрасте, сдружились легко, как-то незаметно перешли на «ты», вместе проводили свободное время и я охотно ходил на его концерты. К тому же Лапин был горазд на всякие шутки и розыгрыши, таких выдумщиков свет еще не видывал.

Однажды собрались мы у него дома большой компанией встретить Новый год. Все почти собрались, а хозяина нет. Жена его Ирина тоже делает вид, что не знает, почему муж задерживается. Пора уже было к столу садиться, но как сядешь без хозяина? И вот когда напряжение достигло кульминации, из кухни выкатили стол на колесах, а на столе покоилось «главное новогоднее блюдо» – сам Воля, обложенный апельсинами и конфетами.