Страница 36 из 217
–Давай с тобой не будем никогда ссориться?– Отец посмотрел на свою подругу, искренне надеясь, что так оно и будет.
Рыжая опять кивнула. Она сегодня была молчалива. Отец знал, что в жизни каждой женщины наступает момент, когда она перестаёт разговаривать. Иногда это случается в постели, иногда в гостях, или во время разговора. Но тут, казалось бы, всё понятно. Это значит, что она подумала, что ты сморозил какую– то непростительную чушь. Но то, что кажется женщине, не всегда истина. А иногда женщина перестает говорить просто так, ни с того, ни с сего. В этом то и состоит великая и неразрешимая проблема. Здесь черед мужчины. Тут он должен сам догадаться, почему она замолчала. Но когда это случится, нельзя выходить из себя. Это не поможет, а только разозлит ее. А дальше будет весь привет и танец с саблями в исполнении Хачатуряна. И пусть не введет в заблуждение на первый взгляд невинная внешность женщины. И будет казаться, что уже все позволено, и скоро придет счастье, которое решит все проблемы. Ни чего подобного. Если не дай Боже, Великий и Милосердный, всё-таки забыть об этом, на арене не замедлит появиться сила воистину несметная. И имя этой силе теща, но об этом после.
Они прошли мимо розового дома с обшарпанными стенами, изрисованными цветными мелками какими-то мальчишками. Венчала дом серенькая крыша, в которой навеки поселились несметные стаи голубей. Там в углу, на первом этаже светились заветных четыре окна, подернутые незнакомыми шторами и инеем. Отдавая дань моде, окна были наряжены в черного цвета нелепые стальные решетки. За стеклами мелькали незнакомые силуэты, раздавался тихий плач ребенка.
–Тут я жил, вот здесь,– палец Отца ткнул в окна на первом этаже.
–Так здесь здорово, тихо… – Рыжая мечтательно закатила глаза.
Отец вспомнил те незапятнанные мирским по-детски долгие дни. Казалось, здесь кричали сами стены: время, стой, черт тебя дери, стой твою мать. Стой, не смей смеяться над нами… Над ними… Над теми…
Отец помнил, как он мальчишкой устраивал здесь драки с местной шпаной, как выгуливал свою собачку, в которой роста было на порядок меньше чем визга. Она гавкала, словно ее терзали бесы, чем несказанно смешила мальчишек и вводила в исступление окрестных старух. Помнил, как в кустах палисадника устраивал бои на рогатках…
Ее голос прозвучал как издалека:
–Пошли уже,– Рыжая повела плечом.
–В дом хочешь?– Не понял сначала Отец.
–Да нет, домой.
–Да ты чего? Мы же только пришли. Покажу тебе, где я рос, погуляем еще…
–Чего-то я не в духе.
–Да сейчас я тебе брата своего покажу, с мамой познакомлю. Здорово будет, погоди… – Отец остановился. Рассчитывая на неподдельный живой интерес от Рыжей, он не ожидал увидеть в ее глазах оленью тоску.
–Ну потом, как-нибудь… – Рыжая захлопала глазами.
Как много в этом мире сделано не так только потому, что на все это смотрели огромные непонимающие глаза. Бездонные омуты зрачков смотрели на пылающий Рим, на разоренную Трою, на руины Москвы… В огромных и непонимающих глазах отражались тысячи исковерканных судеб, порушенных городов, еще больше горя и насилия. Огромные и глупые глазища способны нести не только умиротворение и теплоту семейного очага, но и великую разруху, озлобленность и непонимание. Тем хуже для мира, если эти глаза украшены красным платьем. Понимание и созерцание мира сводится к красному платью и бездне черных зрачков. Несколько мгновений в обществе с огромными глазищами могут в корне разрушить устоявшиеся принципы и традиции, не говоря уже о судьбе, карьере и будущем. Почти всегда самые великие дерзости совершаются ради этих красивых глаз, дабы на себе ощутить их прикосновение, пусть не всегда понимающее или одобряющее, но лишь бы ощутить. Осознать, что тебя увидели те же самые глаза, которые видели великие подъемы и великие падения, смерть, разруху, боль и горе. Пусть эти глазищи тебя не поймут, пусть, даже, осудят, однако понимание того, что они остановят на тебе свой взор, подвигает каждого делать все большее: спалить Рим, подтолкнуть и без того шаткий мир к пропасти небытия, заставить вертеться Землю в обратную сторону, истребить всех гадов земных, потушить солнце, разворотить вселенную, но только чтобы тебя заметили эти непонимающие, бестолковые огромные глазищи. И хочется еще большего. Больше разрухи, больше горя, больше непонимания, если тебя они не видят. Взгляните, огромные глазищи: в вашей ли воле остановить всю несправедливость, ведь вы прекрасны, хоть глупы порой, но все же прекрасны? Неужели красота не спасет мир?
–Подожди, ты чего уперлась-то, как реслер,– Отец несколько замедлил шаг, однако продолжал держать ее за руку.
–Ну не хочется мне тут… тихо, только скучно.
–Ничего себе, скучно ей! Это же я! Это то, из чего я состою, чего не понять?
–Ну Сашка, ну давай потом как-нибудь…– Рыжая отошла на расстояние вытянутой руки, немного нагнулась и сощурилась, словно лисица.
Отец растаял. Эти прекрасные непонимающие глазищи…
–Ну иди, я еще поброжу здесь, что-то меня на сантименты разбило не по-детски.– Разозлился Отец.
–Компьютер, выход.– Пискнула Рыжая.
В стене появился черный выход. Рыжая помахала рукой:
–Ладно, как освободишься, позвони…
Отец отмахнулся, мол, уходи быстрее, и побрел дальше двориком. Рыжая растворилась в непроглядной черноте выхода.
Ах ты ж, я твою маму откуда-то знаю, вот гюрза, думал Отец, это надо такой бесчувственной жабой быть. Ты подумай,… давай не будем ссориться, давай с тобой вечно любить друг друга. Какого мяса я на нее запал, такую девчонку в небытие отправил. Нюра была хоть и глупой, зато мозги не крутила.
Отец прошел дворик, в котором с друзьями рыл клады, зарывал свои богатства, где провел свое счастливое детство. Двор смотрел на Отца косо. Казалось, он хотел спросить его, как он живет– может, чем дышит и о чем думает.
По отечески вздыхали серенькие тропки, уходящие вглубь двора, тоскливо склонились клены, путая Отца и снег своими лапами. Облезлые заборчики трогали душу, царапали ее своими острыми проржавелыми углами. Продавленные бордюры снизу посматривали уныло на Отца, будто говоря, посмотри родной: без тебя нам совсем жизни нет, втоптали нас в грязь серые шины автомобилей, без защиты твоей грызут нас ветра и дожди. Старые двери подъездов стонали, сознаваясь в своей старости, петли скрипели старушечьими голосами, жалуясь на ревматизм и ржавчину.
Вдруг, из подъезда выскочил маленький пацаненок с санками, одетый довольно скромно, но тепло, и с гиканьем кинулся вглубь старого дворика, к горке, которая венчала детскую площадку вдали. Отец чуть не подпрыгнул, узнав себя самого. Мальчишка… как ему сейчас хорошо. Единственное, что заботило его тогда– чтобы мама всегда ждала его дома, любила его и никогда не кручинилась. Паренек с воем залетел на горку, разбросав маленьких своих друзей, и не останавливаясь, кинулся с разбегу на санках вниз. Ну удружил Басмач, подумал Отец. Не каждый раз удается на себя взглянуть со стороны.
Паренек, скатившись с горки, побежал куда-то вдаль и скрылся из вида. Отец угрюмо продолжал идти мимо своего дома, пересек трамвайные пути. Дальше путь его пролегал через холм, где среди таких– же стареньких хрущевок стояла его школа. Туда он бегал мальцом с Дэном… Вот ведь, подумал Отец, Дэн куда-то пропал, а я здесь нюни распускаю. Настроение изрядно испортилось. Рыжая, змея ядовитая, ну насолила, зараза эдакая.
–Басмач, выход.– Отец нырнул в проем черной пелены. В носу засвербело йодом.
Оказавшись на берегу тихой заводи, Отец с размаху плюхнулся в гамак.
–Басмач, где Рыжая?
–А пес ее знает, может на Луне, а может и с любовником кувыркается…– Басмач вышел из тени разлапистого каштана, на руках его мирно посапывал ленивый Пиначет.
–Да пошел ты. Настроения и так никакого, по добру скажи, где она.– Отец сверкнул злостью на своего виртуального компаньона, всем видом давая понять, что шутить не настроен.
–Дома, где ж еще быть-то ей. С маман своей козни строят. Да плюнь ты на нее…