Земля обетованная

— Ты, значит, не против появиться в компании штрейкбрехера? — спросил Джо, когда они свернули с дороги и пошли по направлению к пикетчикам, стоявшим у заводских ворот. До них уже доносилось их улюлюканье.

— Через полчаса и меня так назовут, — сказал Гарри, — но будут не правы.

— И дурачье же! — ухмыльнулся Джо. — В такое бы утро сидеть где-нибудь на бережку и камбалу ловить. Это была бы жизнь! Верно я говорю?

— Верно! — с жаром сказал Гарри; заслон пикетчиков был совсем близко, и твердо, в ногу, они пошли к ним.

4

Было уже очень поздно, когда Джозеф и Дуглас с трудом выбрались из глубин интересных разговоров, откровенностей, философских рассуждений и винных паров, в которые погрузились в уютной пивной «Корона». Когда подошло время закрытия, милейший хозяин, запирая дверь, разрешил им остаться. И сразу же немногие избранные, которым разрешалось сидеть допоздна, почувствовали, как вдруг стало просторно и непринужденно; разговор сразу же перешел на Гарри, положившего конец забастовке. Вопреки распространившемуся мнению, что вопрос был разрешен мирно и страсти угасли сами собой, без бурных сцен на заводе не обошлось. Гарри пострадал даже больше, чем опасалась Эйлин. Местная консервативная газета объявила его героем (не забыв упомянуть, что прежде он был их верным сотрудником — о его увольнении по сокращению штатов, однако, не упоминалось), и было очевидно, что профсоюз технологов и консервативная партия прекрасно воспользовались им в своих интересах.

Когда Дуглас пришел к ним, как ни странно, как ни поразительно, но и Эйлин, и Гарри, и ребенок были спокойны и довольны. Они поговорили о том, что произошло у ворот завода. Поскольку жребий был брошен, Эйлин, сама себе удивляясь, стала безоговорочно и непоколебимо на сторону Гарри. Ее теории отошли на второй план, уступив место любви и верности. Дуглас был тронут, и у него отлегло от сердца.

Сейчас Дуглас с отцом стояли у дома как заговорщики, пьяненькие и дружелюбные, отчего барьеры, воздвигнутые годами разного жизненного опыта и разных стремлений, окончательно рухнули; их просто распирало от дружеского расположения друг к другу, и в то же время они оставались отцом и сыном. Они говорили о Гарри; Джозеф только и ждал случая связать как-то все происшедшее с проповедью, которую он уже давно считал своим долгом прочитать сыну.

— Так вот насчет Гарри, — сказал он, понизив голос, когда они остановились под уличным фонарем посреди погруженного в сон города. — Если уж он что решил, его не своротишь. Ни за что не своротишь, если он считает, что прав.

Страсть Джозефа впадать в лирику, говоря о тех, кого он считал героями, разыгралась вовсю. Дуглас не мог этого не заметить, но в данном случае он был согласен с отцом и поощрял его, расплывчато поддакивая: «Да уж!», «Правильно!» и «Это на Гарри похоже!».

— Если он считает, что прав… тогда… тогда все! Тогда все!

— Правильно! — сказал Дуглас.

— Они еще удивятся, — продолжал Джозеф. — Он всех их удивит, потому что, раз уж он за это взялся, он все насчет этих проклятых профсоюзов выяснит, и, помяни мое слово, им его одолеть будет непросто. Помяни мое слово, он им жару задаст. Они думают, он деревенщина. Ты только дай время, увидишь, не справятся они с ним. А все почему? Да потому, что у него совесть чистая.

— Да уж! Согласен! — сказал Дуглас. Господи, до чего же он устал. Поспать немного, а затем назад в Лондон вместе с Джоном. Где сейчас Мэри? С этим типом? Невыносимо! А надо еще слушать, что отец говорит. Отец ведь!

— Вот что в первую очередь дает ему силу, понимаешь? Так вот. Мэри мне нравится. Всегда нравилась. Я очень высокого мнения о ней. Понимаешь, к чему это я?

— Нет.

— Врешь, понимаешь. — Джозеф улыбнулся. Слабый свет фонаря падал на его лицо, и Дуглас вдруг понял, до чего же похож на отца. Точно такую же мечтательную улыбку он видел на собственном лице поздней ночью или ранним утром, посмотревшись в зеркало по пути в постель — после попойки. Выходит, таков назначенный ему путь? Делаться все более и более похожим на своего отца? А что ж тогда он за человек? — Отлично понимаешь! Так вот. Конечно, не мое это дело. Я молчу. Ну а мать, конечно, расстраивается, но держит про себя, и Мэри по телефону позванивает. Джон их связывает. Впрочем, нет, не Джон, а ты! Ты как-никак — наш сын. Мы ведь за тебя душой болеем, сам понимаешь, — да не смотри ты так, болеем, и точка! Главное, какая совесть у человека. Чистая она или нет? Чистой совести ни за какие деньги не купишь. А у Гарри совесть есть. И это дороже всех сокровищ в мире. Уж ты мне верь — хоть я и сам не святой. А кто из нас без греха. В этом вся суть. Вот это я и хотел тебе сказать. Если у тебя совесть чиста — тогда все в ажуре.

Дуглас посмотрел на него. Пройдет совсем немного времени, и никого, ни одного из ныне здравствующих действующих лиц не будет в живых. Как странно!

— Спасибо, — сказал он. — Я тебе весьма признателен.

Они тихонько вошли в дом и тем не менее тут же разбудили и Бетти, и Джона.

VI

Лондонская жизнь

1

Календарь уже давно повернул на осень, и конец года неуклонно надвигался на Лондон, когда как-то вечером, в конце октября, Дуглас ясно ощутил вдруг кипение жизни города и понял, что дом его здесь. Поездки в Камбрию убедили его, что хоть, может, и настанет день, когда ему захочется насовсем переселиться в родные места, но день этот еще далеко, в необозримом пока что будущем. В настоящий же момент то, что он мог извлечь из провинциальной жизни, его не удовлетворяло. Чего проще, казалось бы, сказать, что прошли те времена, когда писатель мог с пользой уединиться в деревне, однако Дуглас знал, что, даже если бы он сам и правда так думал, где-нибудь в глухом уголке непременно нашелся бы автор, который своими литературными трудами опроверг бы его. Нет, изъян был в нем самом — если, конечно, слово «изъян» применимо в данном случае, — и тот факт, что он действительно считал это изъяном, свидетельствовал о его чуть ли не благоговейном отношении к сельской жизни. Познания сельских жителей по сю пору считались как-то «ценнее», времяпрепровождение и стремления «чище», дружба крепче и возвышенней; самый пульс сельской жизни, казалось, был более ровен и тверд, отталкиваясь от голой земли, а не от голого тротуара. Земля — кормилица, и телесная и духовная.

Что-то во всем этом, безусловно, есть, думал он, однако сейчас его подгоняли потребности, никакого отношения к сельской жизни не имеющие. Даже сидя в деревне, он все время ощущал над собой власть этого единственного в своем роде города. Он не был ни фермером, ни деревенским трудягой. Он любил деревню, и особенно те места, откуда был родом, он любил ездить туда и нигде в мире не чувствовал себя так хорошо и бодро, как в тамошнем уединении. Но только здесь, в Лондоне, он становился тем, кем хотел быть. В гуще впечатлений поздней осени, когда в парках допревают облетевшие листья, а столица отбирает во всем мире для себя фильмы, и музыку, и постановки, чтобы подбавить их в компост удовольствий; когда открываются новые многообещающие кабаре и члены парламента, столь же щедрые на обещания, возвращаются после никем не оплаканного и очень длительного отсутствия; когда светские репортеры вынюхивают интрижки, которые могли бы прокормить их зиму, и в эфир выходят, требуя внимания, все новые телевизионные передачи; когда люди пьющие предпочитают лучше засидеться в баре, чем плестись домой по холоду, и двухэтажные автобусы, волшебно мерцая огоньками, плывут, покачиваясь, по темным улицам города и предместий; когда весь Вест-Энд будто переговаривается тамтамами из дискотек и стрипт-клубов, из казино, пивных, магазинов, торгующих до поздней ночи, порнографических лавчонок, гастрономов, кафе, ресторанов и закрытых для широкой публики баров, — именно этот отрезок осени представлялся Дугласу богатым всякого рода возможностями — только протяни руку и ухватишь.