Кайрос

– Баба, я на маму похожа?

Пощечина.

– Софьей меня называй. Мать твоя – страшила, а ты – кикимора болотная, на соседней кочке рожденная, тиной вскормленная.

– Софья, а на отца я похожа?

– Нет у тебя отца и не было.

– А как же я тогда родилась?

– Леший принес. У него и спрашивай.

Даже в неторопливых детских снах Мара не могла найти ни отца, ни матери. Кружила по лабиринтам смазанных картинок, звала родителей, придумывала им имена, просыпалась в потной пелене, утешая себя, что в следующую ночь точно повезет: найдет, обнимет, не отпустит.

Про отца только и знала, что живой. Про мать года в три догадалась – могила за домом. У компостной ямы. Именно на этот холмик бабка с проклятиями из года в год помои лила. И чем больше лила, тем лучше цветы росли – розы, тюльпаны, ирисы, лилии. Словно в насмешку над бабкиными усилиями. И не дичали даже. Крупные, яркие, быстротечные. Пахли вкусно. Как мама.

Когда Маре исполнилось одиннадцать и пришли первые регулы, бабка взяла косу в сарае и скосила под корень мамину цветочную полянку. На следующий день они уехали в город. Как выяснилось, навсегда.

Так Мара узнала, что бывают другие люди. И люди эти разные – мужчины, женщины, дети, толстые и худые, молодые и старые. Они стояли на станции. Бабку все сторонились, Мару – нет. Она чувствовала запах – приятный и противный, видела любопытство и ощущала страх, умноженный и растущий. Считывала чужие мысли, и от всей этой какофонии звуков, эмоций и лиц впервые в жизни стало дурно.

Софья восприняла обморок внучки спокойно. Плеснула воды в лицо. Когда Мара пришла в себя, равнодушно хлестнула по щеке.

– Никогда не смей показывать слабость. Слабые умирают, сильные живут.

– Куда мы едем? – Мара редко задавала вопросы, она вообще редко говорила, а тут вдруг осмелилась.

– В Ленинград. Комната там тебе от матери досталась. В городе жить будем.

– Почему?

– Потому.

– Я сюда вернусь. Обязательно вернусь.

Софья пожала плечами:

– Коли дорогу найдешь, так и вернешься. Пустых обещаний не давай – к месту привязывают, свободы не дают. Ведьма без свободы, что подкова без лошади.

Сели в «подкидыш», загрузив многочисленные тюки и сумки (никто не помог, так и стояли, смотря исподлобья). Как только поезд тронулся, Мара обернулась. Весь прежний мир задрожал, предчувствуя вторжение, стал расплываться цветными уродливыми пятнами. Исчезла станция, люди, лес, память. Остались только стук колес и проплывающие деревья за окном – из новой жизни.

Бабка умела стирать воспоминания, правда, не до конца. Разрозненные кусочки иногда всплывали, и Мара терялась, не зная, к какой эпохе их отнести – к той, которая была до города или к той, которая началась в том момент, когда они приехали в Ленинград.

Она вдруг вспомнила, как впервые переступила порог огромной коммунальной квартиры на улице Восстания. Нет, сначала был парадный подъезд и гулкий лифт. Лифт не работал.

– Взгляд держи! – шипела Софья, пока они поднимались по ступеням. – Они – никто! Быдло! С быдлом знаешь, как поступают?! На бойню ведут, а потом режут!

Соседи высыпали в длинный коридор. Маре тогда показалось, что их чересчур много, и они все злые. Только потом поняла, что злых в той квартире не было: были равнодушные. Равнодушие длилось ровно до той минуты, пока не появилась Софья с девочкой – с этой минуты соседи объединились. Против бабушки и внучки.

Софья сорвала с двери полоску с печатями. Уверенно взялась за хрустальную ручку в виде волчьей головы, и они с Марой очутились в широкой комнате с лепными потолками и чужими мечтами.

Мара вошла и почувствовала запах маминых духов: майский ландыш во французском исполнении. Флакончик нашла под диваном, и он стал ее первой и единственной игрушкой на долгие годы.

Как она потом тайком любила эту комнату, нарушив первое и главное правило ведьмы: никого и ничего не любить, ни к кому и ни к чему не привязываться. Комната была ее домом, норой, где зализывались первые раны и где познавались первые уроки взрослой жизни. На старом диване она впервые отдалась соседу Сашке, а потом старательно замывала кровь, чтобы Софья не узнала. Софья, конечно, узнала, но не ругалась, только хмыкнула и заварила тягуч-траву от «последствий». А у Саши на следующий день выскочил фурункул во все лицо, и Мару с тех пор он обходил стороной.

– Дура не потому, что дала, – говорила Софья, пока Мара давилась горьким напитком, – а в том, что дала тому, кто тебя не ценит.

– Он любит меня.

– Он любит свой корень в тебе. А должен за счастье почитать, что смог прикоснуться. Тело твое – драгоценность, не марай его.

В этой комнате она узнала, что Софьи больше нет. Приехала, а бабки нет. Соседи отравили. Крысиным ядом. Нашли управу на старую ведьму. Быдло и на бойне может на рога поднять.

Нет больше той квартиры со старинным паркетом, узкой ванной комнатой, с просторной кухней и шестью холодильниками. Нет больше золоченых дверей, ведущих в чужие сны. Все выжжено. И дома того нет – сгинул вместе с теми, кто посягнул. После смерти Софьи Мара ни разу не назвала ее по имени, только – бабка. Не простила своего долгожданного, но не нужного одиночества. Поражения не простила.

…Мара вернулась к зеркалу. В чернеющем коридоре еще виднелась сгорбленная тень. Захотелось вдруг окликнуть, вернуть, и, протиснувшись сквозь стеклянную стену, нежно погладить по морщинистой щеке: «Не надо плакать, Сонюшка. Все еще будет. И даже лучше, чем нам бы хотелось». Вот не любила бабку, ненавидела, а умерла – никого у нее не осталось.

Нельзя.

Нельзя раскачиваться на лунных качелях. Нельзя притягивать мертвых. С качелей можно упасть. Мертвые могут забрать. Всему свое время – живому и мертвому. Жаль, что бабка этого не понимает, все рвется назад, будто ей здесь местечко оставлено. А, может, и правда оставлено? Вот только где? И для чего?

На кладбище надо съездить, права бабка. Помянуть хоть каким словом, цветов принести и зеркальце. Посидеть на кривом пеньке, подумать. Тихо там сейчас, красиво… Может, и на душе станет легче.

Мара прошлепала босиком на кухню. Холодный пол студил узкие ступни с ярко накрашенными ногтями. Ногти на руках она красила бесцветным лаком, педикюр был густо-алым.

Заварила густой кофе, присыпала бежевую пенку корицей.

Пожелтевший на сгибе листок бумаги.

Четыре имени.

С кого начать?

– Дерьмо!

Вадим швырнул папку, и разноцветные листочки разлетелись по кабинету.

Менеджер креативного отдела (Света? Лена? Таня? Никогда не запоминал имена женщин, с которыми не собирался спать.) неловко наклонилась, собирая бумаги. Постаралась сделать это изящно, но руки и колени дрожали, а под джемпером мгновенно образовалась гармошка жирных складок.

– Через час переделать!

Она бросилась к двери, прижимая к груди забракованный проект новой рекламной кампании. Листы торчали в разные стороны, некоторые смялись. Вадим представил, как эта Света, Лена или Таня ненавидит его сейчас, и усмехнулся. Пусть! Еще больше она возненавидит его, когда через час или два будут зарублены второй и третий варианты, а сама она отправится в отдел кадров за расчетом.

Он привык к тому, что люди его ненавидели. Сначала это огорчало, потом огорчение превратилось в равнодушие. В конце концов, он платит им деньги не за эмоции, а за хорошую работу. Если работа была плохой, переставал платить деньги. Только и всего. А потом увольнял. Ненавидели и уходили. Уходили и ненавидели. Приходили новые, и все повторялось.

Рекламное агентство Вадима переживало не лучшие времена. Впрочем, и реклама в России переживала не лучшие времена. Не самая лучшая страна. Не самые лучшие обстоятельства. Не самые лучшие люди. Не самый лучший он. Все второго сорта.

Вадим не знал, в какой момент все пошло не так: когда исчезли постоянные клиенты, на смену веселой креативной команде пришел болотный офисный планктон, а ему стало неинтересно жить.