Страница 13 из 27
– Здесь ты защищена от солнца.
Неферт уселась на камень и стала смотреть на махора, который медленно и безмолвно ходил перед нею из стороны в сторону. Эта непрестанная ходьба сделалась, наконец, невыносимой для ее возбужденных нервов, и она, подняв голову, воскликнула:
– Прошу тебя, перестань ходить!
Лазутчик немедленно повиновался и, отвернувшись от нее, стал смотреть на хижину парасхита.
Через некоторое время Неферт вскричала:
– Скажи мне что-нибудь!
Махор повернул к ней свое широкое лицо, и она испугалась дикого пламени, сверкавшего в устремленном на нее взгляде ее спутника.
Она опустила глаза, но лазутчик произнес:
– Я предпочитаю молчать.
И он начал ходить снова. Наконец жена Мены заговорила с ним:
– Я знаю, что ты на меня сердишься, но ведь я была ребенком, когда меня помолвили с тобою. Я, впрочем, чувствовала к тебе расположение, и когда твоя мать называла меня во время наших игр маленькою женою, то это доставляло мне истинное удовольствие. Я представляла себе, как будет хорошо, когда твой дом, который ты так великолепно обустроил для меня по смерти своего отца, ваши прекрасные сады, породистые лошади в ваших конюшнях и все ваши рабы и рабыни будут моими собственными.
Паакер засмеялся, но в этом смехе ощущалась такая принужденность и ирония, что сердце молодой женщины сжалось, и она тихо и как бы умоляя о пощаде, продолжила:
– Итак, ты сердишься и истолковываешь мои слова в таком смысле, как будто я пленялась единственно твоим богатым наследством. Но ведь я уже сказала, что была расположена к тебе. Разве ты не помнишь, как я плакала вместе с тобою, когда ты рассказывал мне о злых мальчишках в школе и о строгости твоего отца? Затем он умер, ты отправился в страну Сати…
– А ты, – сухо и резко прервал ее лазутчик, – нарушила данное мне слово, сделалась женою Мены. Все это мне известно, к чему же ведет твой рассказ?
– Мне больно, что ты на меня сердишься и что твоя добрая мать обходит наш дом стороной. Если бы ты только знал, что бывает с человеком, когда им овладевает любовь и он уже не в состоянии вообразить себя одиноким, а всегда видит себя вместе, возле, в объятиях другого, когда бьющееся сердце будит его своим порывистым трепетом, когда даже во сне он не видит ничего, кроме одной особы!
– И этого я не знал? – вскричал Паакер, остановившись перед Неферт со сложенными на груди руками. – Не знал? Однако же ты научила меня этому чувству. При мысли о тебе огонь клокотал в моих жилах вместо крови, а теперь ты наполнила мою кровь ядом.
Глаза Паакера дико забегали при этих словах, и его голос сделался хриплым, между тем как он продолжал говорить:
– Но Мена близок к царю, еще ближе, чем я, а твоя мать…
– Моя мать, – прервала его Неферт, в сильном волнении возвышая голос, – моя мать не выбирала мне мужа. Я увидела его, когда он, подобный богу Солнца, ехал в колеснице царя. Он тоже заметил меня, и его взгляд глубоко проник в мое сердце. Ради тебя моя мать отказала ему при сватовстве, я истосковалась по нему, он тоже утратил свою веселость и впал в уныние. Царь заметил это и спросил о причине его задумчивости, потому что Рамсес любит его, как своего собственного сына. Узнав от него все, фараон сам начал хлопотать за своего верного слугу, моя мать уступила, и мы сделались мужем и женой. Все блаженства, которыми наслаждаются праведные на нивах Иолу[46], жалки в сравнении с тем счастьем, которым наслаждались мы, соединившись в браке. Но вскоре хетты нарушили договоренность о мире. Фараон отправился на войну, взяв с собою Мену. Пятнадцать раз всходила луна над нашим счастьем, и затем…
– И затем боги услышали мою молитву и приняли мои жертвы, – прервал ее Паакер с дрожью в голосе. – Они отторгли от тебя похитителя моего счастья и испепелили твое и его сердце пламенем тоски. Неужели ты воображаешь, что можешь сказать мне что-нибудь новое? Мена принадлежал тебе пятнадцать дней, и он еще не вернулся с войны, свирепствующей в Сати.
– Но он вернется! – вскричала молодая женщина.
– А может быть, и нет, – возразил Паакер, смеясь. – Грозно оружие хеттов, а в Ливане много коршунов, которые в этот час, возможно, уже терзают его тело, как ты истерзала мое сердце.
Неферт встала при этих словах и хотела оставить тенистое убежище, чтобы идти к царевне в хижину парасхита, но ноги ее отказались ей служить, и она, дрожа, снова опустилась на каменную скамью. Она искала слов, но язык ее не шевелился, будто парализованный. Она уже ничего не видела и не слышала, только жгучие слезы текли у нее из глаз.
Паакер стоял напротив нее безмолвно. Горе ее было для него наслаждением, однако же созерцание ее красоты наполняло его жгучею страстью, и он смотрел на нее, точно очарованный.
Через несколько минут слезы Неферт иссякли. Усталым, почти равнодушным взором окинула она стоявшего еще перед нею махора и тихо сказала ему:
– Мой язык горит от жажды: принеси мне воды.
– Царевна может вернуться каждую минуту.
– Но я изнемогаю! – воскликнула Неферт и снова начала тихо плакать.
Паакер пожал плечами и пошел в долину. Вход в хижину парасхита был ему запрещен, но он знал, что не более как в сотне шагов живет старуха, пользовавшаяся дурною славой. В ее пещере не могло быть недостатка в воде.
Наполовину опьяненный всем, что он перечувствовал и передумал в последние минуты, Паакер поспешил вперед. Он нашел дверь жилища старухи отворенною настежь, обитательница его сидела под навесом из грязного изодранного куска холстины, с одной стороны прикрепленного камнями к выступу, с другой державшегося на двух грубых деревянных шестах, и перебирала разноцветные корешки, лежавшие у нее на коленях. Возле нее крутилось колесо, закрепленное между концами больших деревянных вил. Вертишейка, привязанная цепочкой[47], прыгая с одной спицы колеса на другую, заставляла его постоянно вращаться. Черный как уголь кот обнюхивал головы ворона и совы, которым лишь недавно были выколоты глаза.
Из пещеры, над входом в которую сидели два ястреба, выходил дым от тлевших ягод можжевельника – это перебивало запахи, распространяемые хранившимися там снадобьями.
Приблизившись к пещере, Паакер увидел старуху, фигура и лицо которой свидетельствовали о том, что эта женщина некогда была стройна и прекрасна, хотя теперь она согнулась от старости, а ее лицо с резкими чертами было покрыто морщинами. Увидев незнакомца, она накинула на голову пестрый убор, стянула синее хлопковое платье потуже вокруг шеи и прикрыла головы совы и ворона старою циновкой. Паакер окликнул ее, но она притворилась, что не слышит его. Когда он поравнялся с нею, она подняла на него свои умные, с живым блеском глаза и воскликнула:
– Счастливый день, белый день, дарующий важных гостей и великую честь!
– Вставай, – сказал Паакер старухе, не отвечая на ее приветствие, но бросая серебряное кольцо[48] на коренья, лежавшие у нее на коленях, – и дай мне за плату воды в какой-нибудь чистой посудине.
– Прекрасное, настоящее серебро, – отметила старуха, поднося кольцо близко к глазам. – Этого слишком много за простую воду и слишком мало за хорошее питье.
– Оставь свою болтовню и поторопись, – сказал Паакер, вынимая еще одно кольцо из специального мешочка и бросая его ей на колени.
– У тебя щедрая рука, – произнесла старуха, ее говор явно был не простонародный. – Много ворот отворятся для тебя, золотой ключ подходит ко всем дверям. Ты хочешь питья, но какого именно? Должно ли оно указать тебе тайные пути – ведь должность твоя состоит в их поиске? Желаешь сделать теплое холодным, холодное – горячим? Или дать тебе способность читать в сердцах? Или сделать тебя невидимым? Или отнять шестой палец у тебя на ноге?
– Ты знаешь меня? – спросил Паакер.
– Как могла бы я знать? Но у меня зрение острое, и я умею приготовлять необходимую водицу – и для знатных, и для простых.
46
Иолу – нивы праведников, куда попадали безгрешные души. В Книге мертвых есть изображения праведников, блаженствующих в тени у прохладных вод.
47
Заимствовано из идиллии Феокрита «Колдунья». Вертишейка – птица из породы дятловых.
48
До Александра Македонского у египтян не было монет, они вывешивали кусочки серебра и золота и придавали им форму кольца.