Пепел в песочнице

— Гражданка Ряшинская Ольга Владимировна.

Оля как обычно делала, беззвучно кивнула, даже движением бровей не выдав, что ей в кабинете кто-то знаком.

Далее пошли вопросы о регистрации по месту жительства, карточке беженца, социальном пособии, месте работы. Оля отвечала тихо, почти шепотом, глаза почти не поднимала — только раз посмотрела на Максима, когда следователь стал расспрашивать ее об отношениях со злосчастным чиновником. Скользнула испуганным взглядом — не подумал ли Максим о ней чего плохого? И тут же снова уставилась на свои колени.

Максим и представить себе не мог, что Оля, такая неяркая, может довести человека до такой одержимости как давешнего чинушу, который ради того, чтобы затащить ее в койку, практически уже поплатился головой: по законам военного времени его преступление каралось публичным повешением. И будет он висеть высунув язык, из за Олиных прелестей, до которых он даже не успел добраться. Максим внутренне отстранился и постарался посмотреть на Ольгу более внимательно, так как будто собирался нарисовать ее. Максим любил рисовать. Не великий художник, конечно, но карандашные наброски делал неплохо и часто рисовал городские пейзажи или свою жену. Жену он рисовать любил особенно — Ангела была очень красива прозрачной северной русской красотой, за которую Максим называл ее «мой грозовой ангел». А вот Ольгу не рисовал никогда. То ли времени не было, то ли просто не хотелось. А возможно, что зря — работа могла бы быть интересной.

Волосы черные, не вьются, ни прямые — волнистые, не длинные ни короткие — ровно такие как надо — чуть-чуть не достают до плеч, остренькие уши без мочек не закрыты. Шея не тонкая, но изящная. Что еще? Фигура. Точно как ваза: талия — тонкая, бедра — широкие. Но, опять, не слишком. Не портят ног. Ноги, кстати, длинные, что при общей миниатюрности замечательно хорошо. Стопы и кисти рук крошечные, почти детские, но пальцы длинные. Лицо. Брови черные, но не яркие, а мягкие. Глаза — не поймешь, то ли зеленые, то ли карие, то ли, вообще — черные. Нос тонкий, с широкими ноздрями. Нет — маленькими! Ах, понятно: она так дышит! Щеки слегка пухлые, но впечатления хомячка не возникает. Губы, как и все остальное, не яркие — розовые, пухлые, даже на вид — мягкие. Максим вспомнил, что когда она улыбается, на щеках появляются ямочки. Каждая деталь по отдельности не производит никакого впечатления, все — обычное. Хорошее, но — обычное. Невзрачное. Ничего в глаза не бросается. Вот те же брови — как она вот сейчас красиво изогнула одну бровь и тут же, вернула на место и как будто и не было этой красоты. А вот груди он только что даже и не видел, а вот она уже заметна — тяжелая и мягкая, так и хочется взять в ладонь. Все лицо просто течет, перетекает из одного выражения в другое. Запомнить, охарактеризовать лицо невозможно. Самого лица как будто бы и нет, а есть только его выражения. Мистика. Чудеса какие-то. И, вот еще голос — говорит почти шепотом, но если прислушаться, то понимаешь, что она почти поет. Даже мелодию можно на секунду поймать. Тоже почти. Все почти и ничего совсем. Не бывает так. Все скрыто и спрятано. Как оружие.

На этой ассоциации в голове у Максима как будто щелкнуло и он снова начал слушать беседу. К этому моменту следователь окончательно спекся. Он потел, вещал что-то весьма напыщенное и выкатывал грудь колесом. «Неужели я тоже такой же идиот?» подумал Максим. «Меня она так же обработала? Зачем?» Следующая мысль была совершенно новой и свежей: «А кому я вообще нужен?» Раньше Максим очень привычно считал, что он нужен много кому — молодой, красивый, вполне успешный. Просто таки — лакомый кусок. Но в последнее время его опыт несколько расширился. Мир оказался полон людьми намного превосходившими Максима по всем параметрам, и он сомневался, что раньше было по другому. Просто раньше он этого не видел. Было незачем. Война, страх, одиночество соскребли с глаз пленку суеты. Максим как будто проснулся и увидел себя таким, каким раньше не видел — ничтожным. Хорошее образование, но способности, в целом, очень средние, работа — по знакомству, есть и лучше специалисты. Спортсмена не вышло, хотя мог и выйти. Не хотел рисковать: вдруг не выйдет? В армии не служил — закрылся бронью от фирмы. Зачем терять полгода жизни? Семьянин? Говно он, а не семьянин. Два года подряд изменял жене и думал, что так и должно быть. Он же такой замечательный — можно позволить себе маленькие слабости. А желание позволить себе маленькие слабости — от сложности натуры. Он — сложная натура и к нему нельзя подходить с общими мерками. А почему собственно нельзя? Может быть наоборот — надо? Подойти вот так вот с общей меркой, и меркой этой по яйцам! Откуда эта сложность появилась? Тоже мне достоинство! Простоты бы надо побольше. Простым быть трудно. Сложным быть легко. Когда ты сложный, то можно сохранить при себе всю дорогую сердцу и другим местам гадость. Гордыньку потешить, похоть полелеять. На шейку покорную посмотреть. А чтобы быть «серой посредственностью» как говорит о себе Ибрагим, придется быть прежде всего честным с собой и понимать, что никаких привилегий у тебя нет, и если ты прелюбодействуешь, то ты — говно, а не сложная натура. Господи! И когда же я успел стать такой мразью?

Максим сжал кулаки, пытаясь себя собрать по частям после учиненного себе же разноса.

— Благодарю вас, сударыня. Вы свободны — вот ваш пропуск.

Это очумелый следователь прощался с Ольгой. Дождавшись когда она выйдет из здания, он не спеша попрощался со следователем и как только дверь за ним закрылась со всех ног рванул к Ивану Александровичу.

— Обработала, говоришь?

— Как катком медузу. От мозгов одни брызги.

— Занятно.

В номере ведомственной гостиницы Ивана Александровича было накурено — хоть топор вешай. У некурящего Максима резало в глазах, а легкие отказывались дышать.

— Иван Александрович! Давайте хоть окно откроем? Дышать невозможно.

— Нельзя. Правила безопасности не допускают. Тут стекла специальные, чтобы прослушать было нельзя.

— Тогда прекратите курить, я вас прошу. Душегубка просто!

Иван Александрович рыкнул в кулак и завинтил очередной окурок в блюдце, которое он использовал в качестве пепельницы.

— Спасибо.

— Обработала, значит. Знакомый стиль.

— Знакомый?

— Я говорил тебе, что учился в Москве? Так вот когда мы были молодыми курсантами полными гормонов, юношеской дури и еще много чего разного, что с возрастом либо испаряется, либо выпадает в осадок, среди нас считалось особой удачей завести знакомство с девочкой из одного нашего подмосковного центра. Это, мягко говоря, не поощрялось и удача действительно была крайне редкой, но те кому это удавалось, а таких на моей памяти было всего двое, рассказывали совершенно поразительные вещи. Там в этом центре готовили по особой специальности. Выпуск очень ограниченный — всего десять пятнадцать человек в год, но такой класс, что…

— Проститутки что ли?

— Можно и так сказать. Проституты там тоже вроде как были. Для любителей всяких. Их называли «куколки». Что тех, что этих. Там над ними пластические хирурги всякие работали, психологи, сексопатологи…

— Короче говоря: клятва Гиппократа в действии.

— Кстати — да. Гиппократ, скорее всего, это заведение сжег бы к чертям. Но, короче говоря, вот те ребята, что ухитрились как-то там прихарчиться потом только глаза закатывали. Ни один, кстати, так офицером и не стал. На гражданку ушли.

— Почему?

— Не знаю. Короче говоря, мутная история. Сейчас мы на прием к директору идем, докладывать о делах наших скорбных. А после приема навестишь свою знакомую. Продолжишь, так сказать, знакомство. Надо узнать, что ей надо.

— А…

— Родина прикажет — в пизду, значит — в пизду. У нас другая мораль: у нас есть долг, который надо выполнять — защищать людей и страну. Если для этого надо залезть к черту в жопу, значит надо лезть, а не рассуждать о вероятности чистоты мундира в таком грязном месте. Все. Ступай в номер, на сборы десять минут. Через десять минут, чтоб был при полном параде в вестибюле.