Пепел в песочнице

— Спасибо, Салим Рашидович, за содержательную беседу.

Максим встал.

— Я полагаю, что делать вам в университете больше нечего и лучше вам пойти с нами.

— Сейчас прямо собрался и побежал. А студенты?

— Студентки?

— Не будем уточнять.

— Вы же сами только что говорили о патриотизме. Что для вас патриотизм?

— Я сам — азербайджанской крови. Мой коллега и друг Артем Акопян — армянин. Между нами лежат столетия вражды наших предков. Совсем свежая кровь армян и азербайджанцев, она еще пахнет, пролилась недавно снова. Но недавно наши внуки поженились: я отдал за внука Артема свою внучку. Что роднит нас? Россия! Любовь к ней. Эта страна призвала нас на служение, и мы услышали зов потому, что не могли не услышать. Она призвала нас к будущему, которое мы совершим своими руками. Это страна духа — в ней ничего не бывает понарошку! Все! Абсолютно все настоящее! Страна романтиков. Вечных романтиков. Вечной юности. Тут мы никогда не состаримся. Даже когда мы будем умирать — мы будем молодыми. В этом настоящая трагедия и настоящее счастье, которое может состояться только здесь. Только здесь!

У меня есть подозрения, что ненависть к России у тех, о ком мы сейчас говорили — не только рациональна, но и иррациональна. Россия не укладывается ни в какие модели их мира. Ни в какие. Их старческие башки с калькуляторами вместо воображения просто не в силах постичь эту страну. А прав был Тютчев — ее и не надо постигать. Ее нужно любить. Чувствовать. Верить в нее.

— Да вы поэт!

— Каждый кавказец, хоть немного, но поэт. Ну, в двух случаях как минимум — у мангала и рядом с женщиной.

— Мангал я вам гарантирую, а вот с женщинами вы уж как-нибудь сами.

— Ну, раз вы настаиваете…. Только надо за семьей заехать. У меня тут жена и детей двое. Подождите меня, я соберусь.

Профессор вышел за искалеченную дверь.

— Так он — женат?! Вот проходимец! А как про семью воздух рассекал!

— Надеюсь, что патриотизм у него хотя бы немного отличается от супружеской верности.

— Люда! Любимая! — доносилось их преподавательской — Собирай детей — мы ненадолго уедем. Нет, я не пил. Почти не пил. Нет, я здоров. Не сердись золотко. Хлеб купил, а колбасы, увы, нет. Нет колбасы, золотко! Нету! Сейчас тушенка важнее.

Профессор был — сама нежность.

Выходя из аудитории, Максим заметил только что приклеенное к двери объявление. Оно гласило:

«Для допуска к летней сессии, студенткам первого курса необходимо предоставить в медицинский кабинет справку о дефлорации. Дефлорация производится в студенческом общежитии в комнате 555».

Профессор подошел, поднявшись на цыпочки, прочитал через плечо.

— Студенты. Их даже ядерная война не берет. Никакой холерой не выведешь. Живучие твари.

Когда группа вернулась в лагерь вместе с семейством профессора, Коновалец как раз обходил свои владенья.

— Отлично! Сворачиваемся. Ночью за нами будет вертушка.

Коновалец улыбался и довольно потирал руки.

— Товарищ майор!

— Да?

— Мы с Иваном Александровичем договорились, что я тут уйду.

— И что?

— Я ухожу.

— И не думай. В военное время, дезертирство — расстрел. На месте.

— Но это не честно!

— Поздравляю! До тебя дошло.

— Это подло!

Коновалец остановился и очень серьезно посмотрел на Максима. Он помолчал, скривив рот, покачал головой и, наконец, ответил:

— Подло — не понимать где твое место. Не хотеть понимать. Сам посуди: сегодня ты при деньгах и чувствуешь, что держишь все под контролем. Ты, когда был без денег, ради этих денег шантажировал нашего командира. Так или иначе ты их получил. Что будет, если их украдут? Или отнимут? Ты снова будешь добывать деньги ради благородной цели? Шантажом? Кого ты сможешь шантажировать? Украдешь? Убьешь? Пойдешь по трупам? Прибьешься к банде? Сколотишь собственную? И тогда по твою душу вышлют меня или Ибрагима. Понял? Пора перестать бояться и начать взрослеть. Ты надел погоны и поставил свою подпись под текстом присяги. Я надеюсь, что ты хотя бы его прочитал. А это значит, что твое место — здесь и нигде больше. Нам надо остановить это глобально. Так ты и спасешь свою семью. Может быть. А подлостью никого нельзя спасти.

Максим открыл, было, рот, но Коновалец остановил его.

— Ты все время вспоминаешь о каких-то договоренностях, о причитающемся вознаграждении, о гарантиях. Ты ведешь себя как наемник. Даже сейчас держишься руками за поясок под рубашкой, в котором спрятаны камушки и деньги. А я, — Коновалец приобнял Максима за плечо и придвинулся к нему, так, что было непонятно — ударит он его сейчас или скажет, что-то умное на ушко, — ненавижу наемников. Паршивые люди. Они деньги ставят выше долга и товарищества. Они самим своим существованием наносят мне оскорбление. И меня оскорбляешь ты, когда ведешь себя подобным образом. Я надеюсь, что мы больше не будем возвращаться к этому разговору. И извини за винтовку.

Он похлопал Максима по плечу и отошел.

Вертолет. Самолет. Гостиница на базе. После завтрака Максим поплелся к Ивану Александровичу и сдал полученные драгоценности. Полковник удивился, но принял.

А потом пошли дни полные тоски и безделья. Переводчик никому был не нужен. На выезды с Ибрагимом его не отправляли. Приходя к Ивану Александровичу Максим всегда первым делом смотрел ему в глаза, без слов задавая один и тот же вопрос, но полковник молча разводил руками — известий об Ангелке и Варьке не было. Они не приходили даже во сне. Тогда Максима стала мучить бессонница. Постоянно хотелось надраться. День ото дня тоска усиливалась. Ибрагим несколько раз приглашал в спортзал. Сначала Максим с охотой соглашался и бегал за ним повсюду: в спортзал, на стрельбище. Но постепенно, с течением времени, тоска становилась все сильнее, и Максим стал отказываться. Тогда его обязали к этому.

Через три недели у него лопнуло терпение, и он написал рапорт об отставке, но ответа не получил. Еще через неделю написал второй, и с тем же результатом.

Он не понимал, сколько можно и зачем нужно держать его здесь — совершенно бесполезного.

Однажды, по прошествии месяца такой жизни, он не выдержал и купил литровую бутылку водки. Вечером того же дня Максим надрался как свинья. За неимением другой подходящей мебели расколошматил стул. Потом разбил кулаки в кровь. Спел пару колыбельных, обливаясь пьяными слезами, и уснул в три часа ночи, так и не сумев раздеться.

После полулитра они все же приснились: сидели напротив и смотрели на него. Через какое-то время ему стало неприятно их молчание, и он стал кричать на них, а когда они пропали, плакал и просил вернуться.

На следующее утро он старался не глядеть в лица соседей и не показывать им свое лицо. Днем он слонялся по парку и завел пару бессмысленных знакомств среди женского персонала. А вечером все повторилось, практически в точности, кроме разбивания стула.

Утром к нему зашел молодой парнишка лет двадцати, назвался его соседом снизу и сказал, что все понимает — время такое, что у всех могут быть проблемы, но у него ребенок. Поэтому если Макс не перестанет выть по ночам и боксировать со стенкой, он набьет ему морду или пожалуется коменданту.

Максим, дохнув на парня перегаром, вежливо заверил, что ничего подобного более не повторится, захлопнул перед его носом дверь и сел на кровать, схватив себя за голову.

Как жить дальше Максим не понимал. Он сам собственными руками, поддавшись какому-то непонятному чувству, возникшему у него после разговора с Коновальцем, отдал все драгоценности назад. Отдал возможность добраться до Ангелки с Варькой. Он предал их. Предал еще хуже, чем тогда, когда заезжал к Оле — там речь не шла о жизни или смерти. Всего лишь о доверии. А здесь такая глупость. Захотелось почувствовать себя честным человеком, чем-то гордится. Неужели ему было важно мнение окружающих? И за это мнение он отдал все, что у него было. Последнюю надежду. Теперь он не дойдет никогда и никуда. Его использовали, поймали и теперь он тут подохнет. Подохнет предателем. Что делать? Что делать?! Максим изо всех сил сжал свою голову. Ничего удивительного — он предавал, теперь его предали, он использовал — его использовали, он лгал — его обманули. Все правильно. Все так, как и должно было быть. Ты думал, что рассказал что-то на исповеди и уже чист? Нет. Ты только начал платить. И платить будешь до самого конца. Пуп земли звучащий гордо. Пыль! Пепел!