Пепел в песочнице

Далеко впереди и внизу стремительно скользили прямоугольные тени парашютов. Они то поднимались чуть выше на встречном потоке воздуха, то опускались ниже, постепенно расходились пока не образовали ровный треугольник, в котором парашют Коновальца был вершиной, а Ибрагим с Максимом — серединой основания. Этот полет выглядел так грозно и величественно, что Максим начал мурлыкать под нос вагнеровский «полет валькирий».

— Кто-нибудь заткните Пальца! — голосом Коновальца хрипнула рация в ухе.

Максим почувствовал, как Ибрагим несильно стукнул его ладонью по шлему.

— Я же тихонько! — попытался оправдаться он.

В эфире раздался смех сразу нескольких бойцов.

— Так орет только мой прадедушка на минарете. Весь Узбекистан слышит. — ответила рация голосом Ибрагима.

Максим заткнулся. Потом засмеялся.

— Да заткните же кто-нибудь этого коня!

Земля быстро приближалась. Завиднелась речка, отражающая светлеющее небо. Клин развернулся вдоль русла и пошел вниз. В ушах снова засвистело.

— Держись! Ноги вместе. — Ибрагим не переставал заботиться о новичке.

— Помню.

В ноги ударило, но Максим с помощью Ибрагима устоял на ногах. Захрустела галька. Сверху шелестя и хлопая, падало полотнище парашюта. Соловей, уже освободившийся от парашютной упряжи, легко бросил Максиму тяжеленный рюкзак, молча развернулся и легко побежал в сторону Коновальца. Максим поймал рюкзак и уже незаметным для себя движением закинул за спину, автоматически закрепил лямки и зашагал за Соловьем.

Потом был бег. До ближайшей деревни было пятнадцать километров, и Коновалец решил преодолеть их как можно быстрее — до того как рассветет. Они успели. Солнце взошло точно в тот момент, когда лагерь был разбит, замаскирован, а бойцы отдыхали. Коновалец раскупорил полевой рацион, разогрел себе кофе и, хрустя галетой, объявил:

— Всем, кроме Чабана и Перста два часа на отдых. Чабану и Персту готовиться к отправке в деревню. Переодеться, упаковаться. Оружие и рации не брать.

Бойцы остались отдыхать, а Максим с Ибрагимом переоделись в штатское. Высокие сапоги, куртки с капюшонами. Вопреки приказанию Коновальца Максим взял с собой «Вул» в предплечевой кобуре и нож. Ибрагим это заметил, стрельнул глазами в сторону входа в палатку — не заметит ли Коновалец и сунул себе нож за голенище и штатный ГШ за пазуху.

Последний километр до деревни шли почти открыто — в полный рост, не пригибаясь. Разве что держались в стороне от дороги. Грунтовая дорога преодолимая только на внедорожнике соединяла деревню с райцентром, а от него уже на хорошей машине можно было добраться и до Новосиба. Но сейчас нужно было добыть машину с хорошей проходимостью. В этом и был смысл вылазки.

Деревня когда-то была пристойная. Дома в основном двухэтажные. Из крепкого местного леса, с пласто-керамическими крышами. На многих домах тарелки спутниковой связи, по нынешним временам, к сожалению, почти бесполезные. Но при этом деревня имела печать упадка. Кое-где неубранные дворы, гниль, выбитые и не вставленные окна.

— Хорошо живут. Староверы наверное. Наши-то — победнее будут. — сказал Ибрагим и поправился. — Жили.

— А «наши», это кто? — поинтересовался Максим. — Мусульмане что ли?

— Наши — это наши. В Россию еще мой дед перебрался. В начале века. На стройках работал. Много работал — за сыном не уследил, тот мусульманином так и не стал — неверующий он был. Женился на русской. А я-то уже крещеный. По новому обряду, естественно.

— А зовут Ибрагимом.

— В честь деда и назвали. А крещен я Михаилом.

— Занятно.

— Да уж куда занятнее. Россия — матушка. Вон, смотри — Ибрагим показал пальцем на двор самого богато украшенного трехэтажного дома — «Нива» новенькая почти. Хорошо бы если на ходу. Сразу прыгнем, и поминай, как звали.

— А купить никак? Помнишь про «не укради»? — усмехнулся Максим.

— Помню. Есть ложь во спасение, значит, и воровство во спасение обязано быть. Даже убийство во спасение есть. Я вот уже сколько раз во спасение убивал. Работа такая. Служба. А местному населению видеть нас никак нельзя. Незачем им это. — Ибрагим махнул рукой в сторону задних ворот — Ладно. Давай-ка быстро осмотримся и будем брать. Ты канистры возьми. Две, а лучше три. А я — в машину.

И они разбежались. Максим в сторону сарайчика, Ибрагим к «Ниве». Когда Максим подбежал к сараю, его внимание привлекли странные звуки, раздающиеся изнутри. Какое-то мычание. Или рычание. Коров Максим в детстве видел в деревне, куда родители выезжали из Москвы каждое лето. На корову не похоже. «Может овцы?» подумал Максим. Звук повторился. «Нет. Нет тут никаких овец».

Максим прошел мимо бочки с бензином, мимо канистр и осторожно приотворил ворота сарайчика. Он в принципе внутренне уже был готов увидеть что-то неприятное. Но не это.

Сарай был изнутри подперт двумя столбами. К каждому столбу толстой грязной веревкой был примотан стул. На одном стуле сидела привязанная пожилая седая женщина. Она давно потеряла сознание и свесила на плечо голову, с выбившимися из под платка седыми прядями. «Мычание» издавал старик так же привязанный к стулу, с грязными тряпками во рту. Он грыз эти тряпки, напрягал все силы, чтобы порвать связывающие его веревки, но ничего не выходило. В его глазах была какая-то мольба слитая с ужасом, и болью. Он смотрел вперед себя, где на верстаке пропитанном машинным маслом лицом вниз лежала обнаженная девочка лет десяти-двенадцати, дергаясь как умирающая бабочка. А над ней завис мужик, сквозь распахнутую рубашку которого отлично было видно мощные грудные мышцы поросшие кучерявыми волосами. У мужика были спущены штаны, и он резко двигался вперед и назад. Ему явно нравился процесс.

Дальнейшее Максим помнил очень смутно. Ему все казалось, что он сделал что-то плохое. Плохое, но совершенно необходимое для того, чтобы собрать расколовшийся, разваливающийся мир во что-то целое.

Ибрагим только услышал какой-то шум и, бросив машину, побежал в сторону сарая. Когда он в три прыжка добежал до места то увидел нового, незнакомого ему Максима. Этот новый Максим был занят важным и серьезным делом — отрезал голову у еще живого человека. Лицо Максима было в крови, которая хлестала из артерий в шее. Человек вцепился руками в руки Максима, но тому это особенно не мешало, и он продолжал активно орудовать ножом. Человек дрыгнул пару раз ногами и умер.

Ибрагим сначала даже не понял, что происходит, и начал медленно поднимать пистолет в сторону товарища. Но потом увидел сползающее с верстка голое тело, бросил взгляд на мертвеца со спущенными штанами, связанных стариков и быстро метнулся по углам. Схватился было за левое ухо в поисках рации, вспомнил, что рация осталась в лагере по приказу Коновальца, плюнул и ужом скользнул к связанному старику. Ибрагим посмотрел старику в глаза, приложил палец к губам, дождался кивка и разрезал тряпки стягивающие рот заложника.

— Сколько их?

— Много. Пять или семь. — старик едва мог говорить, так свело челюсти. — Еще старшая внучка наверху. Спасите ее. Спасите!

Дед заплакал.

Ибрагим, крутясь как волчок, разрезал веревки, стягивающие руки и ноги старика.

— В угол! Держаться тихо. Тише воды — ниже травы!

Повернулся, чтобы взять девочку и передать старику и увидел, что Максим сидит на обезглавленном туловище и смотрит в лицо отрезанной голове.

— Максим!

Тот не шелохнулся.

— Перст!

Максим поднял на Ибрагима глаза.

— Что ты там пытаешься высмотреть? Вставай. Работать пора.

Максим швырнул голову в угол и поднялся.

— Извини. Наверное, рога искал или жвала какие-нибудь.

Он медленно отходил от шока.

— Вот поэтому у нас семейных не берут. Семейные плохо контролируют себя при виде насилия над детьми и женщинами.

— А меня как зачислили?

— Полковник записал тебя как вдовца. Анкету поправил.

— Сука.

— Хороший мужик. Хотя сука, конечно.