Страница 22 из 28
- Не забудьте, что его опознал дьякон, - сказал Мэлоун. - Почему вы усомнились в его показаниях?
- Всё дело в дате его рождения, которую я заметил в протоколе.
- Да вы издеваетесь просто, - сердито проговорил Мэлоун. Справа от него послышался мягкий смешок Солгрейва.
- Придётся вам привыкать к манерам моего приятеля. У него есть склонность говорить ребусами, но мысли за эти обычно стоят здравые.
- И не думаю издеваться, - ответил Ковальский. - 1891 год. Ему тридцать пять, а он всё ещё дьякон. Вероятно, в год его выпуска не хватало мест на приходах, и ему пришлось выбирать - либо рукоположение без прихода, либо остаться дьяконом. А жить на что-то ему было надо. Он, может быть, уже смирился, но тут его переводят в Дагенхем к священнику, который на восемь лет моложе его и с таким манифестом на голове. А вы бы на месте Мак-Лири не сочли его выскочкой?
- Полагаете, Мак-Лири ревновал? Но ведь Гринфильда всё равно бы повесили, если бы поймали?
- Мак-Лири не знал, что произошло в доме и какую роль сыграл в этом Гринфильд, к тому же он не был полностью уверен в своей догадке. Он человек импульсивный и довольно простодушный. Он решил, что ему выгодно на всякий случай объявить Гринфильда мёртвым.
Ковальский пригубил виски из стакана.
- Действительно двадцатилетняя выдержка - отлично, инспектор. Словом, я мог предположить, что отношения между дьяконом и священником были не идиллические, и оттого у меня появились основания не доверять показаниям Мак-Лири. Но я не мог высказать свои догадки просто так, не подтвердив их. Что я должен был делать? В первую очередь осмотреть волосы покойника. Когда я различил под лупой, что они не отросли после бритья, а выстрижены ножницами, я был уже почти на сто процентов уверен в своей правоте.
- С ума сойти, - восхитился Солгрейв. - Мне уже рассказали про вашу вылазку в морг. Не могу сказать, что я одобряю дачу взяток, но... Как вы вообще додумались до всего этого?
- Очень просто, - Ковальский улыбнулся сквозь опустевший стакан. - Я католик. Правда, скверный католик. Но в некоторых делах плохой католик эффективнее хорошего протестанта.
КАК ПО МАСЛУ
1.
Существуют такие французские курорты, которые примечательны лишь тем, что на них собираются почти исключительно англичане. Как раз на одном из них - название в данном случае не имеет значения, - до недавнего времени можно было увидеть неуклюжее трёхэтажное строение с облупившейся побелкой, носившее, как подобает дешёвке, пышное название Вилла "Розмарин". Уже по этому названию было понятно, что комфорт там предлагается весьма умеренный; но английские путешественники во второй половине двадцатого века научились быть неприхотливыми по этой части, а два пожилых господина, сидевших августовским вечером 1956 года на общем балконе третьего этажа, куда выходили двери соседних комнат, разговаривали, несомненно, по-английски.
Обоим было слегка за шестьдесят, оба были в пижамах и курили, на чём, собственно, сходство между ними и заканчивалось. Тот, что носил розовую пижаму в лиловую полоску, был воплощением английской респектабельности - широкоплечий, полнеющий, с седой шевелюрой, он даже в шезлонге сидел так, что в его фигуре ощущалась полувоенная выправка. Его добродушное румяное лицо сияло свежим загаром, курил он небольшую чёрную трубку и чрезвычайно походил на отставного полицейского, каковым он в действительности и являлся.
Его собеседник в широкой белой пижаме, расшитой маленькими букетиками незабудок, представлял собой более экзотическое зрелище. Пижама висела на его сухонькой фигурке, как на огородном пугале. Натянутая до бровей чёрная шёлковая шапочка плотно облегала его череп, как видно, для того, чтобы скрыть некоторые проблемы, обычные в его возрасте. Немного коротко остриженных каштановых волос, впрочем, виднелось на затылке, но шапочка не позволяла судить, какую долю от его общего капитала они составляют. Лицо - бледное, измятое и брюзгливое, - покрывал слой крема от загара, тёмные мешки в подглазьях казались ещё темнее оттого, что веки были подведены чёрным карандашом. С этим лицом никак не вязались яркие синие глаза, смотревшие совершенно по-ребячески и придававшие ему вид преждевременно состарившегося подростка. В искусственных, если судить по белизне, зубах была зажата устрашающих размеров сигара. Он полулежал в шезлонге, откинувшись назад и играя бумажным китайским веером, который он машинально то открывал, то закрывал.
Перед ними синело неправдоподобное, лакированное романское море, открывавшееся в просвете между массивами тёмной зелени кипарисов. Кипарисы здесь искони не росли, их завезли в семнадцатом столетии на пике увлечения античностью, когда казалось, что цивилизованность того или иного места измеряется его сходством с Древней Грецией, - и это могло бы подвигнуть на рассуждения о природе и искусстве, но наши герои не были знатоками ботаники, и разговор шёл о другом.
- Джереми, - проговорил человек в чёрной шапочке, не выпуская изо рта сигары, - вам не кажется, что я превращаюсь в ходячий анахронизм?
В ответ послышался беззлобный смешок.
- Если вас это так пугает, перестаньте подводить глаза.
- Ну уж это дудки! Чтобы я отказался от одной из немногих привычек, которые я ещё могу себе позволить? Довольно и того, что мне пришлось бросить кокаин.
- Думаете, вам грозит опасность стать невыносимо добродетельным?
- Ах, дорогой Джереми, не в этом дело. Просто я не могу идти в ногу со временем. Начёсывать кок мне не из чего, а танцевать этот ужасный твист меня не заставить никому. Это вопрос стилистики.
- Что делать, эпоха джаза кончилась, - констатировал седовласый джентльмен. Читатель, знакомый с предыдущими рассказами, может догадаться, что это был не кто иной как Джереми Солгрейв, в прошлом - офицер Скотланд-Ярда, раскрывший немало сложных дел, но по личным обстоятельствам так и не поднявшийся выше инспекторского звания. Не так давно он вышел в отставку и теперь наслаждался отдыхом. Что же касается его загадочного соседа, похожего на мумию комедианта, то его звали Винцент Ковальский, хотя он всё ещё предпочитал, чтобы его называли Винни. Ковальский был давним другом Солгрейва и самым скандальным частным детективом во всей Англии. Благодаря ему рухнула не одна безупречная репутация. И хотя с возрастом он утратил не только напомаженные волосы и пристрастие к кокаину, но даже и польский акцент, англичане из приличного общества боялись его как чумы. Он по-прежнему практиковал, и, судя по огню в его глазах, был готов ухватиться за любое интересное дело с той же страстью, что и в молодости. По-видимому, это было единственное, что мирило его с современностью.
- Эпоха джаза кончилась, - повторил Солгрейв, опустив руку с погасшей трубкой, - но согласитесь, Винни, всё-таки от перемены эпох есть кое-какая польза. Например, холодильники.
- Да, этот в кухне внизу очень кстати. Всегда можно выпить мартини со льдом. Жаль, что в нашей молодости такого не было.
- А кстати, не выпить ли нам мартини?
- Хорошая мысль. Я схожу за льдом.
2.
В кухне Ковальский столкнулся с Йозефом Лемке, семидесятилетним еврейским эмигрантом из Германии, занимавшим комнату на том же этаже, что и они с Солгрейвом. Профессор философии из Геттингенского университета, бежавший в Англию от нацистов и осевший в Лондоне, он приехал сюда на лето. На какие средства он существовал, было неясно; в то время как Ковальский и Солгрейв платили за обед хозяйке, Лемке покупал в городе масло, джем и ещё кое-какие мелочи, которые ему дозволялось держать в кухонном холодильнике, и целыми днями жевал бутерброды. Обитатели виллы жалели его - все, кроме Ковальского, который в чисто польском духе постоянно поддразнивал его и за глаза звал не иначе как "кошерным мучеником".
В измятых льняных брюках и сетчатой майке, Лемке сидел на табурете и поедал длинный кусок батона, разрезанного вдоль и обильно смазанного маслом. Хлеб он держал двумя руками, как белка, если только у белок бывают вытянутая тощая шея и взъерошенные пегие волосы. При виде его Ковальский ощутил безотчётную брезгливость. Однако Лемке оторвался от бутерброда и очень вежливо произнёс: