Седло для дракона

Митяй придерживает Ширяя, чтобы оказаться рядом с Мокшей. Кричит, вытягивая руку вперед. Мокша видит, что его спутник показывает на одинокий голый холм посреди густого леса, похожий на бритую макушку ксендза. Приметное место, вот только от гряды далеко. Мокша удивлен. Закладок здесь не отыщешь. Хотя Митяй не всегда ищет закладки. Ему больше нравится просто познавать двушку, бродить по ней как по заповедному лесу. Дышать ее воздухом, зачерпывать глазами, впитывать ушами ее звуки. А закладки… они и сами отзовутся.

Они садятся на холме. Привязывают пегов к кривой сосне, которая, отбежав от леса, походит на одинокий волосок на проплешине.

– Зачем мы сюда? – спрашивает Мокша.

Митяй плюхается на траву. Лежит, смотрит вверх. Так лежать и смотреть он может часами. И о чем при этом думает – неизвестно.

– Скоро узнаешь! – таинственно обещает он. – Хочу тебе кой-чего показать! Никому не показывал… Ни Титу, ни Сергиусу – ты первый.

– Что показать?

Митяй улыбается в небо. Не спешит.

– Двушка огромна, – говорит он. – Нам кажется: мы ее знаем… Смех! На самом деле мы знаем вот такой вот кусочек. Словно иголочкой пирог кольнули.

– Как не знаем? А гряда? – спрашивает Мокша.

Митяй пожимает плечами. Мокша угадывает это движение по шевелению травы.

– Что первая, что даже вторая гряда – это как каемка на блюде. Знаешь, гончар иной раз кончиком ножа две бороздки для лепоты проведет? Нас на само блюдо не пустили еще, а только на его краешке поползать.

– А что ты видел за второй грядой? Расскажешь? – жадно спрашивает Мокша.

Всем шнырам известно, что однажды Митяй уже побывал за дальними синеющими горами. Двушка пропустила его во второй его нырок. Сам Мокша тогда отказался от нырка, побоявшись разбиться, и теперь очень об этом жалеет. Иной раз в кровь губы кусает. Да только прошлого не воротишь.

Митяй долго молчит. Потом отвечает, но осторожно очень отвечает, нашаривая слова. О том трепетном нельзя иначе, он это чувствует.

– Лепо там очень… Захлебнулся я от лепоты! А вот описать не могу. Слов у нас таких нету. Точно в раннем детстве с маминых рук: мелькает кругом тебя что-то цветное, прекрасное – а что? зачем нужно? как называется? Пытаешься лишь понять: доброе оно или нет.

– И как? Доброе?

– Доброе, – убежденно отвечает Митяй. – Очень доброе.

– А почему других не пускает, если доброе? И тебя лишь раз так далеко пустило? – Этого Мокша понять никак не может.

– Не знаю, – отвечает Митяй. – Значит, нужно так… И… – тут он словно сомневается, говорить или нет, – не один раз меня за вторую гряду пускало. И другой раз тоже был.

– Когда?! – выдыхает Мокша.

– Идем! Об этом потом!

Митяй легко вскакивает, оглядывается на Мокшу и, поманив его за собой, бежит. Мокша не отстает. Они поднимаются на вершину холма. Мокша запыхался, вытирает со лба пот. Митяй все так же свеж. Он садится на корточки, раздвигает траву, и Мокша видит большой плоский камень. Рядом с камнем – молоток и несколько зубил разного размера.

– Твердый очень, трудно высекать! – жалуется Митяй. – Так я каждый раз сюда на часик залетаю… Постучу и оставлю.

Мокша склоняется над камнем. На нем много старательно высеченных фигурок. Не все удались Митяю в равной мере. Все же он не скульптор, не резчик по камню, хотя мало у кого из скульпторов или резчиков нашлось бы столько увлеченности и рвения. Местами заметны лишние сколы, а кое-где и сам камень имеет пустоты и вкрапления. Это сдваивает ошибки, усиливая шероховатость работы. Мокша начинает разглядывать фигурки, от края камня к центру. Рядом неуютно переминается с ноги на ногу Митяй. Переживает. Все-таки Мокша первый, кому он это показывает. Мокша узнает русалку, льва, который отличается от кота лишь наличием гривы и треугольными зубами; вот бородатый кентавр, а вот и птица с женской головой – сирин.

Мокше не надо притворяться. Он увлечен не меньше самого создателя фигурок. Мелкие огрехи его не смущают. Так увлечен, что даже не пытается хвалить – все отражается у него на лице.

Кентавр, сирин, русалка и лев расположены ближе к краям. В центре же камня, через довольно приличный промежуток, расположены другие фигурки. Их семь.

– Сокол? – угадывает Мокша. – Рука? Голова кабана? Череп?.. Ох, страшный какой! А это кто? Еще одна кошка?

– Гепарда сие, зверь заморский! Голова у гепарды как у льва, а тело собачье! Бежит, бают, по пустыне зверь гепарда – аж земля дрожит, и сглатывает за раз до семи верблюдов! – с авторской обидой говорит Митяй. Еще бы! Обозвать кошкой чудище, которое съедает до семи верблюдов! Мокша, как и Митяй, никогда живьем гепарда не видел, и в глазах у него мгновенно появляется надлежащее почтение:

– А это кто с крылами?

– Нетопырь, – объясняет Митяй.

Мокше хочется узнать у Митяя, зачем он сделал эти фигурки, но любопытствовать неудобно. Еще бы! Ты старался, высекал, быть может, не одну неделю, а кто-то походя полюбовался, а потом – раз! – вопрос в лоб: ну и зачем это все надо было?

Однако Митяй и так угадывает незаданный вопрос. Он отбегает шагов на двадцать и, отыскав что-то в траве, нетерпеливо манит к себе Мокшу. Тот тоже хочет подбежать, но внезапно у него начинает кружиться голова. С бега он переходит на шаг, а потом и вовсе останавливается, прикрыв лицо сгибом согнутой в локте руки. Стена горячего воздуха преграждает ему дорогу. Мокша чувствует, что еще шаг – и он сварится, как яйцо в кипящей воде. Дышать и то горячо. Он втягивает воздух осторожно, носом, и то и дело недоверчиво ощупывает свои брови: не сгорели ли? не опалились?

Митяй сидит на корточках и никакого жара не ощущает. Рядом с ним в траве лежит большой тусклый самородок. «Не золото. Серебро, да и то с примесями. Вон перекорежило его как», – прикидывает Мокша.

Митяй проводит по самородку рукой, гладя его:

– Нравится, да? Я принес его со скал второй гряды. На огромной высоте отыскал, на козырьке скалы. Сам не знаю, что меня туда потянуло. Поднялся на такую высоту, что и дышать нечем, а тут этот самородок. Я его хвать – и на седло! Едва довез! Ширяю тяжело очень было… А тут еще видения начались – точно сон наяву… Провалюсь куда-то, потом очнусь и понимаю, что мы еще летим… Кругом облака, облака – и снежные шапки на гряде… Потом опять провал – и картинки какие-то мелькают. Словно объясняют мне, что я должен сделать.

Голос у Митяя звучит неловко. Он словно оправдывается, что произошло это с ним, а не с Мокшей.

– И что ты должен сделать?

Мокша отходит на полшага, чтобы горячий воздух не так обжигал лицо.

– Отлить фигурки. Много. Каждой, наверное, по сотне, а то и больше, насколько самородка хватит, – объясняет Митяй. – Лев, кентавр, русалка, сирин… Кентавр – это переговариваться можно будет вдали… Русалка – чудеса. Сирин – тут исчез, в другом месте появился. Ну в пределах одного мира, конечно. Лев – сила.

– А ты сам их сочинил?.. Ну, фигурки? – перебивает Мокша, которому хочется выдумать что-нибудь свое. Какую-нибудь фигурку-самострел, которая единым махом семерых побивахом, или что-то в этом духе.

– Льва, кентавра, сирина, русалку придумал я. А их свойства – уже не я. Их я увидел, когда в облаках летел. А дальше мне нужны были фигурки для силы, для чудес и для другого всего. Ну я и подыскал то, что больше подходит. Ведь кто сильнее льва? Разве что зверь элефант! Понимаешь, да? – говорит Митяй.

Мокша понимает. Понимать, причем быстро, почти мгновенно, по каким-то сигнальным словам, даже просто считывать молчание – его дар. К тому же он слегка опасается, что Митяй будет распространяться об элефанте. Сколько верблюдов он съедает и как крушит своим ревом крепостные башни. Он это любит.