Страница 3 из 16
– Вот и обнимайся со своим колодцем! – Матрена уже искренне не помнила, что и колодец возник как следствие ее порыва, как не помнила вообще обо всем, что было уже завершено. – Сидите в своей яме и лягушек в колодце разводите! А мы с Ночкой прямо сейчас туда летим! В поле будем спать! Землянку себе выкопаем!
– Да погоди ты! Не трынди! Тут сообща все решать надо, миром… – с досадой останавливал ее Фаддей. Он опасался, чтобы Матрена в самом деле не сорвалась и не улетела. Поживет три дня в поле, вернется вусмерть простуженной, да на том все и погаснет.
– Не буду годить! – бушевала Матрена. Ее укоризненный палец выцеливал Фаддея Ногату. – И ты, тихоня, тоже не хочешь никуда ехать! Ты главный подзуживальщик здесь сидеть, я тебя знаю!
Фаддей вздыхал и, пригорюнившись, застенчиво сгреб ногтями поросль на щеке. «Что ж со мной поделаешь, ежели я, будем говорить, такой домосед?» – говорил он всем своим видом. Мещеря Губастый и Носко Гнездило ободряюще похлопывали его по спине.
Последнее слово, конечно, было за Митяем. Он неспешно, придирчиво осмотрел место, посовещался с Титом Михайловым, Мокшей, Гулком, тем же Фаддеем, который и здесь благоразумно остался в сторонке, и наконец принял решение, что да, перебираемся, чего уж. Митяй осторожен, нетороплив. Непросто Митяю со шнырами, ох непросто! Однажды, как все в очередной раз перессорились, сказал он Мокше в сердцах: «Вот ты говоришь: унимать! А как уймешь, ежели они слов не слышат? Будь я разбойничий атаман – дело другое. Дал кистенем в голову – и все дела».
Первое время, как их позвали золотые пчелы, чья колода – ульи появятся позднее! – стоит теперь у пегасни под охраной сердитого пса, все шныры были охвачены единым порывом. Дни и ночи проводили у пегов, чистили их, холили и всякую свободную минуту рвались в небеса: летать, летать. Ну а там нырки начались – новизна, восторг, ощущение тайны и чуда. Причем не того чуда, в которое веришь больше разумом, услышав от кого-то и втайне сомневаясь, а чуда твоего, личного – постоянного, живого, каждодневного. Разгонишься на пеге, обхватишь руками его шею, прижмешься до боли, пронижешь расступившуюся землю – и вот оно, чудо, перед тобой. Хочешь – глазами смотри, хочешь – руками трогай.
Некоторые даже до лавок не доходили от усталости, так и спали в пегасне на соломе. Ну а после попривыкли и к ныркам, и к пегам, первый восторг отскребся, потускнел, как тускнеют со временем золотые пчелы. Чудо стало привычным, почти потеряв ранг чуда, и тогда начались трения. Люди, даже самые неплохие, не могут без того, чтобы не ссориться из-за всякой ерунды. Семья – еще туда-сюда. Из семьи, как из дубовой бочки посреди моря, никуда не убежишь, а вот если не семья… Не просто трудно – безумно трудно терпеть друг друга, особенно если долго находишься рядом.
– Я понимаю, что он хороший! Я тоже очень даже неплохой! Но почему он ковшик берестяной никогда на место не кладет? А? – жаловался Сергиус Немов на Ивашку Кудреватого.
– Да он мне самому нужен, ковшик-то! – горячился Ивашка.
– Я ж не спорю, что нужен, но на место-то его вертай! Шестик-то зачем торчит?
– А ты седельную сумку мне изодрал – хоть в выгребную яму бросай!
– Не я изодрал, а пег изжевал!
– А ты за пегом своим следи!
И пойдет перебор до последней косточки, до последнего зажиленного гвоздика. Где двое, там всегда и третий впутается, четвертый начнет всех успокаивать да до того доуспокаивается, что рубашку на себе порвет и головой будет в печку стучаться. Беспокойная Матрена, конечно, на этот стук сразу явится со своим «тра-та-та» и до того довоюется, что ей ведро на голову нахлобучат. За Матрену Носко вступится – и пошло-поехало: хорошо, если без драки обойдется… После кинутся все к Митяю – да что может Митяй? Всем шнырам личные ковшики раздать? Так и кроме ковшиков всегда повод отыщется. После, конечно, помирятся все, да трещинка-то не скоро срастется. Недаром говорят мудрые: «Люби людей как себя, да берегись их больше огня!»
Ближе к вечеру Митяй с Мокшей ныряют. Митяй, как всегда, на Ширяе, Мокша – на Стреле. Проходить болото вдвоем сложнее, чем одному. Тому, кто летит первым, в тоннеле все же полегче. Не все эльбы успеют натянуть охотничьи паутинки. Пока спохватятся, пока подползут, а ныряльщик уже промчался дальше – туда, где крошечной искоркой сияет выход на двушку. Второму же сложнее. И эльбы готовы, и паутина ждет.
Выходит, вперед надо того ныряльщика пустить, у кого опыта поменьше или пег слабее. Да только не положено у пегов слабому вперед сильного лететь. Слабый конь будет в тоннеле упрямиться, оглядываться, опасаться, что его зубами за круп хватанут. А тем временем и седок испарениями болота надышится. Покажется ему, положим, что покойная бабушка блинков напекла. Прыгнет он с седла в болото, а перед тем пега остановит. А если он застрял, то и тому, кто сзади летит, пропадать. Узок тоннель. В нем не разойдешься.
Так методом проб и ошибок выработалась единственно верная тактика. Сильному нужно лететь вперед, причем предельно быстро. Слабый же, не отставая, должен нестись за ним как камень из пращи. Так нестись, чтобы нос его пега буквально прирос к хвосту вожака. Тогда болото как по маслу пройдешь. Опять же, когда отстать боишься, меньше времени остается бабушек с блинками разглядывать.
Раньше, когда Мокша нырял на Чалой, сложностей не возникало. Со Стрелой же все было не так просто. Конечно, Стрела идеальная кобыла, мечта любого наездника. Пластичная, умная, стремительная. Почти во всех смыслах лучше Чалой. Чалая и тяжеловата, и крылья у нее поменьше, и устает скорее, и в животе у нее как-то смешно бурчит, точно там ручеек камешки считает. И привычки у Чалой такие, что иной и не поверит, пока сам не увидит: мышат ест и птенцов. Найдет где мышонка или в траве птенца отыщет – мягкими добрыми губами втянет и стоит с задумчивым видом, точно вслушивается в себя. Не чирикает ли во мне воробышек? Не пищит ли мышка? Да вот только смешная Чалая за Ширяем последовала бы куда угодно: в колючки, в воду. Прыгни Ширяй в огонь – Чалая и туда бы за ним скаканула. В болоте Чалая от Ширяя и на сажень не отрывалась, как приклеенная проходила, хоть повод бросай. Если существуют кобылья любовь и доверие, то это то, что у Чалой к Ширяю. Для пегов же, ныряющих парой, доверие – первейшая вещь.
Стрела же к Ширяю относится совсем иначе. Она сама себе царица. Куда хочу лечу, чего хочу ворочу. Прирастать к его хвосту она уж точно не собирается.
В ту сторону, хоть Стрела и скучала по жеребенку, прорвались легко. У Мокши был секрет, как проходить болото. Секрет простой: чтобы не попасть в сети осклизлых карликов, надо упорно думать о чем-то своем. Все равно о чем, но очень настойчиво, ни на что не отвлекаясь. Когда Стрела неслась через болото, Мокша прижимал подбородок к груди и, не отрывая взгляда от ушей лошади, повторял про себя: «Какая чудесная грива!»
Уродцы, правда, и тут подбирают ключик. Уже на выходе из болота Мокша, в сотый раз восхитившийся гривой, вдруг понимает, что она целиком состоит из шипящих змей. От неожиданности Мокша бросает повод, взмахивает руками и, запястьем задев охотничью паутинку эльба, едва не вылетает из седла. От ужаса он кричит, зачерпнув легкими испарения болота, но тут Стрела с отчаянным ржанием рассекает паутину крылом, и они прорываются. Разгоряченное лицо Мокши вразумляюще обдает свежим ветерком двушки.
– Все! С гривами пора завязывать! На обратном пути буду восхищаться ушами. Ухо-то небось в змею не превратится! – говорит он себе.
Они плывут сквозь вечный рассвет. Все здесь застывшее, неподвижное, даже сумрачное, но воздух дразнящий. В нем разлита неясная радостная тревога. Ожидание. Надежда. Мокша не может объяснить точнее, даже не пытается – ему довольно ощущения. Под ними море склоненных сосновых вершин. Впереди одеялом тумана укрытая даль, за которой угадываются Скалы Подковы.