Страница 89 из 118
Действительно, распространение памятников, связанных с культом Марса, показывает, что они находились практически во взаимоисключающих отношениях с памятниками почитания Меркурия, хотя последних в целом и больше, чем первых.
Известно около трех десятков изображений Марса. По свидетельству древних авторов, ему было посвящено и немало храмов (число обнаруженных, правда, невелико). Большинство скульптур практически ни в чем не отступают от классического образа этого бога — исключение из этого правила, пожалуй, лишь Марс с рельефом из Мавилли. Найдены они почти во всех районах провинции, причем в одном случае — в святилище Меркурия (Лангензульцбах, 5586). В силу ограниченного количества и малого своеобразия эти памятники почти не приближают нас к безусловно стоявшим за римским Марсом местным божествам.
Иное дело эпитеты. Их известно более полутора сотен, и зафиксированы они по большей части в наиболее мирных областях провинции[405]. Очень много их в Аквитании (CIL, XIII, 87, 96-114), Нарбонской Галлии (22) и Лионской провинции (15).
Еще очень давно ученые обратили внимание, что эти боги (Меркурий и Марс) редко сосуществуют на одной территории в одинаковой пропорции. Так, к примеру, в Аквитании посвящения Марсу сосредоточены к югу от Гаронны, а Меркурию — к северу от нее. На северо-востоке, где, особенно среди тревиров, культ Марса был очень распространен, посвящения ему достаточно многочисленны, но скульптурных изображений нет вовсе (в отличие от Меркурия). Кроме того, рассматривая посвящения, надо учитывать пропорциональное соотношение в них местных и чисто римских элементов. К примеру, если в Нарбонской Галлии общее количество посвящений Марсу и Меркурию примерно одинаково, то связь Марса с какими-то местными традициями может быть прослежена 13 раз, а Меркурия только один.
Наиболее распространенные эпитеты Марса в целом вполне соответствуют военному характеру этого бога, однако, как это не раз отмечалось, не обязательно обрисовывают классического римского бога. Как и в случае с другими божествами, многие эпитеты Марса могли принадлежать не только ему. Ряд эпитетов заставляет подозревать, что Марс почитался и как податель благ, а может быть, и как целитель. Судя по надписям, одними из местных богов, в той или иной мере отождествлявшихся с Марсом, были Сегомо, Смертриос и Камулос. Сведений об их роли в галльском пантеоне эпохи независимости нет практически никаких. И все же, опираясь на данные островной традиции, не знавшей узкоспециализированных (крупных) божеств войны, мы можем думать, что и галло-римский Марс имел какие-то иные функции, т. е. ситуация была в принципе такая же, как и с Меркурием.
Сказанное, как кажется, должно подтвердить вывод о невозможности построения строгих и раз навсегда определенных цепочек соответствия между кельтскими и римскими религиозными представлениями. Тем самым задача определения сущности романизации этой важнейшей области духовной жизни покоренного народа делается очень сложной — взаимодействие двух культурных импульсов налицо, кельтский «подтекст» чувствуется практически повсюду, но расставить правильные акценты возможно далеко не всегда. Необходимо учитывать немало переменных величин (не говоря уже об отрицательных — незнании галльской мифологии) — социальную среду тех или иных районов, степень разрушенности сложившегося столетиями экономического уклада, особенности городской жизни тех или иных территорий, предшествовавшие завоеванию контакты с античным миром. Обитатель города, виллы или села с традиционной общинной организацией совершенно различным способом «комбинировал» элементы различных верований. Лишь некоторые культы (к примеру, культ богинь-матерей) распространены примерно повсюду в одинаковой пропорции, большинство же других имели гораздо более сложную историю. Конечно, можно представить себе, по каким причинам Марс превращался в сельской местности из бога войны в гения-хранителя и подателя благ, однако гораздо труднее понять, отчего в одном случае это был именно Марс, а в другом Меркурий или иное божество. Можно лишь априорно утверждать, что в каждом конкретном случае это связано с до-римскими традициями местных культов, известных нам далеко недостаточно.
С уверенностью можно говорить лишь о том, что значительная их часть была вообще мало затронута романизацией. До некоторой степени это видно из сохранившихся памятников, однако не будет ошибкой предполагать, что многие связанные с прошлым черты религиозного сознания не отлились в те формы, которые единственно и могут о них поведать, — изображения и надписи.
Е. С. Голубцова
Глава шестая
МИРОВОЗЗРЕНИЕ ГОРОЖАНИНА И КРЕСТЬЯНИНА МАЛОЙ АЗИИ В I–III ВВ
Идеологическая жизнь населения Малой Азии I–III вв. формировалась под воздействием трех основных компонентов — местной — автохтонной, греческой и римской культур. В результате сложного переплетения и взаимовлияния и возник неповторимый и причудливый сплав, свойственный лишь Малой Азии со специфическими условиями жизни ее городов и сельских поселений. Однако как о городах, так о сельских поселениях нельзя говорить, как о чем-то цельном и едином. Города Малой Азии были совершено различны как по размерам, так и по уровню социально-экономического развития. С одной стороны, прибрежные гиганты — Милет, Эфес, Смирна, а также Пергам, Сарды с населением свыше 100 тысяч человек каждый. С другой — городки, расположенные во внутренних областях Каппадокии, Фригии, Исаврии, Писидии, такие, например, как Люстра, Кана, Саватра, Перта, Анзулада и др., едва насчитывавшие 5–6 тысяч жителей. В свою очередь жители этих городов также не составляли какой-то единой категории — здесь были и богачи, которым принадлежали виллы, огромные участки земли, доходные дома, и свободные бедняки, с трудом зарабатывавшие себе на жизнь.
Столь же неоднородны были и сельские поселения, отличавшиеся друг от друга и численностью населения, и степенью экономического и социального развития, хотя дифференциация здесь была меньше, чем в городах. Все это следует учитывать, сопоставляя мировоззрение горожанина и крестьянина, выделяя общее в их идеологии, прослеживая отличия и особенности их идеологической жизни. Материал для анализа в основном дает эпиграфика, поскольку многие подробности повседневной действительности, жизненные коллизии, отношение тех или иных групп населения к окружающей действительности отчетливо проявляются лишь в надписях Малой Азии I–III вв.
В литературе подобного анализа проведено не было, хотя и освещались отдельные стороны идеологии и культуры жителей Малой Азии,
Не претендуя на всестороннее освещение темы, мы остановились на некоторых аспектах, позволяющих охарактеризовать мировоззрение горожанина и крестьянина Малой Азии I–III вв. Это:
— отношение к центральной власти;
— отношение к рабству и зависимости;
— отношение к религии и жрецам;
— коллегии и фиасы;
— отношение к родственникам и соседям;
— этические нормы поведения; отношение к женщине, семье;
— уровень образованности;
— отношение к общественной деятельности, к спортивным состязаниям.
Сопоставление взглядов и точек зрения горожанина и крестьянина на перечисленные выше проблемы позволит выяснить принципиальные различия и в то же время сходство в сфере идеологии, религии, культуры между жителем города и крестьянином, а тем самым и между полисом (являвшимся или не являвшимся античной гражданской общиной) и комой — сельской или территориальной общиной.
1. ОТНОШЕНИЕ К ЦЕНТРАЛЬНОЙ ВЛАСТИ
Отношение к центральной власти в городах было тесно связано с культом императора. Следует, однако, отметить интересную черту: посвящения делаются не только императору, но одновременно и какому-либо греческому божеству, почитаемому в данном полисе. Например, житель города Сидимы, в Ликии, вольноотпущенник Тиберий Клавдий Эпагат посвятил портик или колоннаду «Тиберию Клавдию автократору Цезарю Себасту Германику и богине Артемиде» (IGRR, III, № 578). Некто Евклид из Лагины, называя императора (Марка Аврелия или Коммода), «солнцем вселенной», посвящает почетный декрет не только ему, но и Зевсу Величайшему (МАМА, VII, № 107). Тот же мотив обнаруживается на монетах: на аверсе монет города Керетапы изображены император и Геракл, подающие друг другу руку (Robert. Villes, p. 107).
405
Vries J. de. Op. cit., p. 62.