Чертополох

— Нет, — ответила она и, хлопая дверцей шкапа, снова замурлыкала вполголоса надоевший романс: «Я увядаю с каждым днем»…

— Знаешь, — сказала Маруся, выйдя на улицу и похлопав перчаткой по черной добродушной морде Жука. — Я сегодня в одной газетке прочла забавную и грустную историю. В каком-то городке, в Сибири, пришел в редакцию газеты солдат и принес письмо… Трогательное такое воззвание к «братьям и сестрам», бросьте, мол, смуту, тушите огонь, спасайте Рассею… По-моему, даже неглупое письмо. Но, конечно, оно не подошло, и солдатику вернули его… Знаешь, что он сделал? Схватил топор и отрубил себе правую руку… Пропадай, говорит, если не сумела написать, как следует.

— Гм… Похоже на анекдот, — улыбнулся Курнатович. — Ну? Это ты к чему?

— Когда я прочла, мне вспомнился Алеша. Он словно бы уже авансом, заранее отрубил себе обе руки…

— Фу!.. — рассмеялся Дементий Петрович. — Твой Алеша просто лентяй. И к тому еще нытик. Пойдем скорей! Я не люблю никуда опаздывать. А этот солдатик — молодчина! И пример многим: сколько рук сейчас не умеют, а пишут…

При виде Маруси, вошедшей в фойе театрика, на постном личике Лизы появилось что-то вроде улыбки.

— Здравствуйте! — сказала она, отрывая билетики.

— Вы здесь? Давно? — спросила Маруся.

— Нет, вторую неделю… Войдите, сейчас первая картина.

И, освещая путь электрическим фонариком, Лиза вошла в темный, наполовину еще пустой, зал.

— Кто это? Знакомая? — спросил Курнатович.

— Да. Наша соседка. Дочь старого актера.

— Видишь? И она пристроилась. Не чета нашему Алексею, человеку Божию…

Маруся промолчала.

На экране была Венеция, милая, солнечная и скучная, давно знакомая всем и каждому. Палаццо дожей, площадь Марка и, конечно, голуби, и, конечно, гондолы…

Маруся тихонько зевнула и стала слушать музыку. Играли трио. Виолончель пыталась зарыдать, но только хрипела, мяукала дешевенькая скрипка и четко, машинально барабанили по клавишам пианино руки невидимого тапера. И Марусе казалось, что этот человек сидит там внизу, полузакрыв глаза, и что у него болит поясница, и он думает о политике и мечтает записаться в кооператив.

После Венеции потянулась драма из великосветской жизни, в семи частях. Красавица итальянка купалась в Средиземном море, играла в теннис и в каждой картине меняла по два туалета. Изящные маркизы и знаменитые скульпторы играли в карты, ездили в автомобилях и, закатывая подведенные глаза и портя свои прически, изображали муки ревности…

«Глупо все это и пошло, а… красиво, — думала Маруся. — Есть же где-то иная жизнь. Флирт, искусство… Красивые слова, счастливые лица… Живут же люди без красных флагов, без наших дрязг»…

И, словно угадывая мысли жены, Дементий Петрович склонился к ее уху и шепнул:

— Вот они, настоящие-то буржуи… А за них теперь у нас каждый учителишка географишки отдувается.

Маруся улыбнулась.

— А как тебе понравилась эта Франческа в купальном костюме.

— Гм… Ты, наверно, лучше.

Маруся умолкла. «Что из того? — подумалось ей. — Ее судьба вперед известна: тесная кухня, обед на спиртовке, дежурство в хлебном хвосте, штопанье чулок… Быть может — ребенок, тогда еще и пеленки… Быть может, какая-нибудь маленькая удача, значит — новая квартира и те же гости, преферанс, споры о большевизме, оборончестве, о гидрах контрреволюции… Письма Алеши-Поповича, никудышного российского молодца, влюбленного в чужую жену и в собственную хандру… А там и старость, желтые щеки, руки, черные от картошки, коса, облезлая от зеленой скуки… И в прошлом ничего… И в „заветной“ шкатулке пусто. Разве — счет от прачки. А там и смерть, глазетовый гроб, и в гробу махровая дура — примерная жена, честная подруга банковского клерка Курнатовича, „гитариста и покорителя“ провинциальных девиц»…

Антракт. Под потолком театрика, одна за другой вспыхивают электрические лампочки. Музыка умолкает. Лиза отдергивает бурую полинявшую портьеру, и густая толпа новых зрителей разливается по театрику.

Маруся сидит прямая и неподвижная. Слегка закушена нижняя губа, и чуть сдвинуты тонкие брови.

Дементий Петрович заглядывает сначала в программу, потом в глаза жены:

— Что ты? Устала? — спрашивает он. — Голова болит?

— Немножко, — отвечает Маруся и глядит, не мигая, на курчавый затылок сидящего перед ней прапорщика.

Потом на экране «любимец публики Макс», знакомый до тошноты, проделывает в сотый раз одни и те же незамысловатые трюки, но Маруся неожиданно улыбается, встряхивает головой и, отыскав в темноте руку мужа, ласково сжимает его пальцы в фильдекосовой перчатке.

Подведя Марусю к калитке, Курнатович выпускает ее руку и подает ключ от квартиры.

— Ступай, ложись, моя детка, а я еще посижу здесь. Чудесный вечер, жалко уходить с улицы.

Он подходит к скамейке у ворот и садится рядом с Антоном.

— Покурим, дядя? — говорит он, доставая портсигар.

Антон берет кривыми пальцами тоненькую папироску и косится на темные окна хозяйской квартиры.

— Благодарим! Не любит сам-то…

— Да он, поди, уже спит, — успокаивает Дементий Петрович.

— Нет. Не спится ему нынче. Сын-то позавчера опять на позицию уехал… Да и грабителей опасается. По ночам все духовное читает… Того и гляди на двор выйдет, для проверки…

— Должно быть у него денег много?

— При капитале, — кивнул Антон. — Раньше-то трактиры держал, четыре заведения, а как война — прикрыл.

— Так… — Курнатович бросает в канаву окурок и, сдвинув на затылок шляпу, смотрит на вечернее небо. Из-за крыши соседнего дома медленно выползает розовый месяц.

— А что, барин, слышно насчет замиренья? — спрашивает Антон.

— Да ничего нового… Ждать надо.

Антон ухмыляется.

— До кой поры ждать-то? — и, понизив голос, сообщает по секрету: — Буржуи не хотят. Нам это известно. Они с немцем заодно.

— Ерунду порешь, дядя… чушь! — говорит Дементий Петрович.

— Не, барин, ты послушай: летом был я в деревне, дома значит… У нас барыня по соседству, Дугина помещица, богатейшая, а коров у нее не доят. Постановили, значит, чтобы никто. По рублю давала, только без последствий. Она и осерчай: «Ладно, — кричит, — вот придут ерманцы, покажут вам, согнут спины-то»… Это, барин, ты как понимаешь?

— Дура она, барыня ваша. Только и всего.

— Ого! Нет… А значит стакнулись они…

Антон помолчал и, почесав бороду, подвинулся к Дементию Петровичу.

— Я, конешно, человек неученый… Мое дело дрова да помои таскать… Ну, скажем еще, ханжу пить… А только промеж господ и я разговоры слыхивал. Малость смекаю…

И, снова помолчав, он тяжело нагнулся к самому уху Курнатовича и добавил шепотом:

— Господа хотят на прежнее поворотить. Чтобы, значит, опять крепостные права…

Курнатович весело рассмеялся.

— Ну, ну! — сказал он. — Чудак ты, дядя! Да разве же это возможно? Ты подумай, ведь у нас теперь республика.

Антон ничего не ответил. Встал со скамейки и, выйдя на середину улицы, поглядел на окна дома.

— Должно, в самделе, спит, — решил он, возвращаясь к калитке. — Окромя лампадки, никакого свету… О-хо-хо!.. — зевнул он. — Была у меня книга, барин, — сам-то я неграмотный, а парнишка читал… — вот какая книга…

Антон показал руками.

— Все в ней прописано, и про Москву, и про татар… И про Новгород тоже, что было там, значит, такое же настроение… И промеж себя склока. Брат на брата… Головы рубили, с моста в воду скидали… Да. Я так полагаю, что теперь таких книг уже нету… И колокол у них был, на площади. Как зазвонят в него, все и знают… Да, а только я боюсь… Меня еще о прошлый пост, в марте месяце, таскали… Сказывай, говорят, в котором номере у вас городовой живет? Штыки наставили, веди, требуют, к нему на квартиру. А городовой-то у нас, в третьем номере жил, действительно, да уж недель пять, как съехал. Говорю им, не верят. Укрываешь! — кричат. Разволновали меня… Я к хозяину, за расчетом, да на утро, чуть свет, собрал мешок да и на машину. Ну их к дьяволу, боюсь я… У меня в деревне четверо ребят…