Рассказы

Смотрю, вижу — здесь.

Как же, говорю, не здесь живёт? А это кто?

Ну, драгоценный вы мой, не стал я с ним лишнее время на ругань терять, а направился к квартире и стучу. Окна и двери заперты, и в ответ полный молчок.

Продолжаю, однако, стучать и вылезает ко мне неизвестный мужчина. Вылез так в щёлку и дверь за собой сейчас же припёр.

— Тебе, — говорит, — здесь чего надо? Что ты людям спать не даёшь?

— А того, — говорю, — мне надо, что желаю видеть свою законную жену, Анну Степановну, потому что я, вернувшись с дальнего востока, имею шесть ран и георгиевский крест.

— Вот что, — говорит, — я тебе скажу. Проваливай-ка ты подобру-поздорову, потому что твоей жены здесь нет, а если и есть, так она тебя не хочет. Понял?

— Нет, — говорю, — не понял и понять не хочу, потому что нет такого закона, чтобы, вернувшись с войны, где пролил кровь за Царя и отечество, да жена мужа не принимала. Между прочим, квартира на мои деньги плачена. А вы, — говорю, — кто такие будете?

Мужчина он высокий, дорогой вы мой, здоровенный и глазищами меня сверлит. Ну, а я тоже не слабый был, хоть и не высокого роста, но, конечно, война и раны отняли так, что осталась только четверть.

Одним словом, стараюсь быть вежливым, но сердце у меня закипает, и вот пробую я войти. Делаю так один шаг на крыльцо, а он, драгоценный вы мой, как меня ахнет! Чисто шимоза, да прямо в переносицу, да ещё, да ещё, да в довершение того ногой по животу.

Перекатился я, как кубарь, прямо скажу, несколько раз. Начал потом буянить, и произошло тут полное безобразие. Намяли мне нестерпимо шею, и всего обиднее было то, что жена, вижу, круглым глазком в щёлку смотрит, но сама притаилась и ни гу-гу! Взяли меня, раба Божия, в участок, да там ещё основательно подбавили. Продержали два дня, а как выпустили, то я пропил шинель и, отправившись к своей квартире, перебил все стекла, до одного.

Засадили меня, драгоценный вы мой, снова в участок, но уже на целую неделю, да намяли бока так, что пришлось на корячках ползти. Вижу я, что человек я маленький, а он оказался старший городовой! Где мне тут с ним тягаться? Плотью обуха не перешибёшь!

Подстерёг я на улице свою, подошёл к ней. Что же, говорю, ты со мной делаешь? Разве так можно? И какую ты мне принесла благодарность за мою любовь?.. Заплакала и говорит. Он, говорит, меня в погроме защищал, а после того окончательно ясно доказал, что тебя на войне убили, и даже бумагу такую показал. А теперь, говорит, я поделать ничего не могу, потому что и лавку, и деньги он перевёл на себя, а акромя того я его очень люблю.

Говорит так и плачет. Ну, заплакал и я. Постояли мы так друг перед дружкой, поплакали оба, потом вижу, что приходится отступаться, потому что забрал он её в руки очень крепко, прямо, можно сказать, в самый кулак. Махнул окончательно рукой, но от несправедливости пропил с себя до нитки всё и пьянствую таким образом до сих пор. А теперь попрошу я у вас, золотой вы мой, ещё графинчик вина, но уже красного, потому после белого красное свежести придаёт. И яичко я ещё съем, да сальца кусочек я пойду на базар квасом торговать.

Матушка Елена

I

В местечке Копанях есть две достопримечательности — кладбище и монастырь.

Монастырь, тяжело перекинувшийся через овраг своими восьмисотлетними стенами, с позеленевшими приземистыми башнями по бокам, не раз видевший над собой и литовцев, и поляков, и шведов, стоит среди серых домишек, как огромный обломок геройской старины.

Он основан на Пещерах, вырытых в необыкновенно белом я крепком песчанике оврага пустынниками, поколение за поколением уходившими сюда от битв и пиров жизни. После них осталась угрюмая подземная церковь, чудотворные иконы, ряды замурованных, стоймя поставленных в стенах гробниц с ухищрённо высеченными надписями и тысячелетние, один за другим валящиеся, дубы.

Монастырь пережил себя. Вера оскудела, и подвижники исчезли. На их месте живёт несколько десятков невежественных и сытых монахов, только тем поддерживающих связь со стариной, что все они, после серой и затхлой жизни, ложатся на покой в тех же извилистых и тёмных пещерах, где легли их предшественники.

Кладбище лучше. Копанцы говорят, что такого кладбища нет больше во всём мире.

Оно лежит под горой, по которой вытянулись Копани. Высокая, тёмная роща из сосен, лиственниц и дубов, как серым кольцом, охваченная каменной оградой, полна в летний, солнечный день такой глубокой, спокойной тенью, что так и тянет войти в неё. И когда войдёшь туда, под тихо шумящие деревья, на сухой, рассыпчатый, белый, ласкающий глаз песок, то кажется невольно, что на всей земле нет другого уголка, где было бы так хорошо лежать в последнем сне.

Никто не сворачивает, чтобы обойти кладбище. Жители Копаней и окрестных деревень всегда проходят через него, сквозь двое, никогда, ни днём, ни ночью, не запирающихся ворот.

И ночью кладбище ещё лучше, чем днём. Вся тёмная роща усеяна и пронизана мерцанием мирных огоньков. Над каждой почти могилой висит на кресте фонарик с лампадкой. Одни зажигает сторож, за другими смотрят родные. По будням огоньков меньше. В субботние и предпраздничные вечера все кресты унизаны ими, как таинственными светлыми глазами, и тогда кажется, что мёртвые, успокоившиеся в этом чудесном песке, ласково шепчут живым:

— Идите к нам. У нас хорошо…

В углу кладбища, удалённом от дороги, там, где, снизившись в заросшую малинником и смородиной яму, оно снова поднимает сверкающий отсветами солнца, поросший красностволыми соснами холм, есть одна могила. Она обнесена деревянной решёткой и сплошь заросла кустами диких роз. На аккуратном холмике из песка лежат свежие цветы, на кресте, против которого скамейка, чёткая надпись:

Господи, успокой душу грешника и страдальца.

Здесь покоится тело Никанора Камнева, род. 1872 †1897

Над этой могилой лампадка горит неугасимо. Каждый вечер, весной, летом, осенью и зимой, в ясное тепло, в холодный дождь, в голубое мерцание зимних сумерек, в снежные бури — сюда приходит матушка Елена, жена копанского священника, отца Михаила, и подолгу здесь сидит.

Копанцы помнят время — это было давно, десять лет тому назад, когда, придя на могилу, матушка Елена, как подкошенная, падала лицом на землю. Она была тогда молода.

Спешным шагом, с развевающимися волосами, приходил за ней, размахивая посохом, отец Михаил, гневно говорил: «Елена! Довольно!» — поднимал её с холма и обходными дорогами, чтобы миновать улицу местечка, вёл в свой поповский дом, на самом краю монастырского оврага.

В то время не было ещё мира в поповском доме, и отец Михаил быстро седел.

Но время успокоило всё. Матушка Елена и теперь приходит каждый день, но она заботливо подрезывает густо разросшиеся розовые кусты, садится на скамейку и, глубоко задумавшись, сидит. Её спина согнулась, у ней посеребрились волосы вокруг поблекшего, смирившегося, но освещённого внутренним светом лица.

Отец Михаил уверенно и спокойно приходить за ней, добродушно говорит:

— Ну, мать, наговорилась с покойником? — и зовёт её домой ужинать и спать.

Они идут, не торопясь, улицей местечка, а дома их ждут десять человек детей, из них семь мальчиков и три девочки, из которых старшей четырнадцать лет. И за всеми надо уследить, всех надо научить, накормить, обшить. А их так много, что матушка Елена иногда сама путается, как кого зовут, а доходы всё меньше, потому что падает усердие и потому что их отбивает монастырь, а всё становится дороже, так что сапоги есть только у старших, младшие же щеголяют зимой в валенках, а летом босиком…

II

Пятнадцать лет тому назад, когда матушка Елена с отцом Михаилом приехали в Копани, прихожане говорили про них: «У нас поп с попадьёй, как две картинки». Оба молодые, оба белокурые, оба здоровые — матушка Елена высокая и смелая, с тёмными глазами на скуластом лице, отец Михаил широкий, кудрявый и быстрый, весело бегавший по требам, громким голосом служивший службы, сразу с головой ушедший в огород и пчельник.