Человек-Хэллоуин

С любовью, Курдес.

Р. S. Чего я не люблю, так это твои мерзкие сигареты. Бросай курить — я серьезно».

— Твои волосы, — говорит она.

— Твою улыбку, — говорит он.

— Твои мышцы, — смеется она.

— Твои ноги, — улыбается он. — Ах, какие ножки!

— Твою свежесть, — Шепчет она.

— Тебя, — бормочет он. — Больше всего в тебе я люблю тебя.

Пятнадцать! Твоя жизнь только начинается. Ты понимаешь, что это означает, ты знаешь, насколько запретно, насколько естественно и как кружит голову все это, ты помнишь, как полбанки пива придавали храбрости и какими глазами смотрела на тебя твоя первая любовь.

Вы под деревом, покрытым густой летней листвой, такой густой, что кажется, будто это и не листья вовсе, а молоко, древесное молоко, материнское молоко, сбегающее по темной коре. Августовский жар печет тебе спину, подбирается ночная сырость, но августовский жар пламенеет и в твоем собственном теле. Пятнадцать! Ты лежишь под широко раскинувшимся деревом со своей девушкой, и не с лучшей, а просто с единственной. Уже за полночь, и от происходящего у тебя захватывает дух, этот миг связывает вас друг с другом, все условности отброшены, ты перестаешь сознавать себя мальчишкой, она забывает о том, что девочка, и вот в вас пробиваются ростки зрелости, вы становитесь мужчиной и женщиной. Ты хочешь не просто испытать удивительные ощущения, но готов вылезти из собственной кожи, измениться, стать чем-то большим, кем-то другим, не тем, кем ты был несколько секунд назад. Ты замечаешь вдруг, сколько на тебе волос и какой гладкой и свежей кажется ее кожа, и ты позволяешь другой части себя, сладостной животной сущности, взять верх, позволяешь природе руководить тобой. Ты закрываешь глаза, потому что хочешь выйти за пределы переживаемого ощущения, оказаться и внутри, и снаружи разом, стать необъятным, как космос, и совсем маленьким, незаметным… И уже после, когда вы оба лежите обнявшись, ты обретаешь свой привычный размер и дерево над тобой словно бы растет, его истосковавшиеся листья падают вокруг. Теперь ты видишь мир сквозь его ветви, пропущенный через фильтр из листвы, ветвей и сучков. Твои руки в прожилках, как листья, как руки старика. У тебя забрали что-то этой летней ночью, в этом действе страсти.

Теперь ты начинаешь смотреть на нее по-другому. Она уже не та, какой ты представлял ее раньше. Возможно, это любовь.

Возможно, страх, что все происходящее — сон, который ты видишь сейчас и от которого однажды очнешься.

Но пока что тебе пятнадцать.

А спустя некоторое время, счищая с себя мусор и застегивая рубашку, пока она смущенно одевается, ты произносишь:

— Уже почти утро. Нам лучше отправиться по домам.

— Да, — соглашается она.

— А завтра мы пойдем к Норе. Ладно? — добавляешь ты.

— Конечно, — отвечает она.

Ты наблюдаешь, как она вынимает из спутанных полос мелкие обрывки какого-то листика. Ты протягиваешь руку и касаешься ее лица. Вы оба только что вернулись из страны тайн.

Пятнадцать, Стоуни, пятнадцать, а ты уже сожалеешь, что не подождал, потому что вместе с тайнами приходят близость и отстраненность. Теперь Внутри тебя живет нечто иное, а от тебя прежнего осталась лишь оболочка, которая пока что еще не сброшена.

«Дорогая Аурдес!

Я люблю тебя так, как еще ни один парень не любил девушку. Ты свет моей жизни. Ты держишь в своих руках мое сердце, и мне хочется дать тебе что-то действительно стоящее. Будь у меня куча денег, я засыпал бы тебя подарками, пригнал бы, например, тебе «корвет» или что-нибудь подобное! Или мы могли бы уехать куда-нибудь далеко-далеко — только ты и я! И чтобы до конца времен были только ты и я. Я никогда еще не чувствовал ничего подобного. Хочешь, в этот уик-энд поедем в Мистик, посмотрим какой-нибудь фильм? И еще я хочу познакомить тебя с моим другом. Ее зовут Нора. Очень пожилая дама, но классная!

Стоуни, твой Король Бури».

К этой записке был приложен засушенный цветок — бордовый ирис.

В пятнадцать лет Стоуни неразрывно ассоциировался у всех с пожилой слепой женщиной, которая жила в лесу, в старой толевой хижине. Он познакомился с ней еще маленьким мальчиком, вскоре после смерти деда. Несколько раз в год отец с матерью ссорились сильнее обычного, и в такие моменты Стоуни предпочитал скрываться где-нибудь в безлюдном месте.

Нора стирала белье рядом с домом в самой чаще старого леса. В первую секунду Стоуни испугался: а вдруг она злая людоедка? Но запах черничного пирога, остывавшего на подоконнике, убедил его, что перед ним человеческое существо. Когда они познакомились поближе, Нора рассказала, что присутствовала при его рождении. Стоуни тогда не поверил ей, но поймал себя на том, что на самом деле не думает, что она лжет, хотя люди вокруг делают это постоянно. Он еще с младших классов знал, что они лгут. И отец лгал. Стоуни видел, как тот напивался в пабе «Лодочный мастер», в то время как считалось, что он ушел в море на своем траулере. И мать он тоже ловил на лжи, когда по вечерам, укладывая его в постель, она уверяла, что отец не имеет никакого отношения к синяку на ее лице.

А вот женщина из леса говорила ему то, что было похоже на правду.

Ее звали Нора Шанс. Люди говорили, что она ослепла еще в тридцатые годы, когда варила мыло вместе с матерью (мыло тогда варили из щелока и жира) и щелок выплеснулся ей на лицо. Она попыталась стереть его, но он растекся по лбу и почти мгновенно проник в глаза — Нора не успела даже вскрикнуть от боли. Однако сама она ни разу не рассказывала эту историю, а если ее спрашивали, уходила от ответа и принималась рассказывать одну из своих небылиц. Нора сама называла эти истории небылицами. Она сидела за ткацким станком, слепая, и рассказывала и рассказывала, ведя челнок между нитями, делая очередное одеяло или коврик, которые потом продавались в Мистике. Нора не признавала никаких новшеств. У нее не было ни электричества, ни телефона — ничего, кроме водопровода и современной уборной, единственных, по ее убеждению, стоящих изобретений последнего столетия. На бельевых веревках, тянувшихся под невысокой крышей ее дома, висели свечи, сделанные по старинке, из катаного воска. «Кто, черт возьми, покупает все эти свечки?» — спросил как-то Стоуни — ему было тогда четырнадцать и он вел себя развязно. Нора отругала его за частые поминания черта, но на вопрос так и не ответила. Однако потом как-то призналась, что ей безразлично, будет ли кто-нибудь покупать ее свечи, — она делает их для собственного удовольствия. «Свеча рассеивает тьму», — пояснила она.

Нора была на три четверти из индейцев-пекотов, машантукетеков, и на одну четверть афроамериканка — мудрая, проницательная женщина, которая пережила четырех мужей более чем на шестьдесят лет. Сорок из них она ткала и брала в стирку белье — за домом стоял большой черный котел, который Нора называла Болотной Ведьмой, потому что помимо стирки он служил и для иной цели: Нора часто проводила над ним вечера, помешивая толстой длинной палкой булькающее содержимое и распевая старинные церковные гимны. Детям, с ехидными смешками подглядывавшим за ней из леса, она казалась призраком, закутанным в болотный туман и призывающим демонов из разрушенных могил старого городского кладбища. Они пугались и вздрагивали от каждого хруста сухой ветки. Стоуни познакомился с Норой в тот день, когда она спасла его кошку, едва не утонувшую в болоте, привела их обоих, и кошку и мальчика, к себе в дом и усадила у очага Пока они отогревались, Нора вязала и плела свою небылицу. Стоуни впервые наблюдал, как другой человек сочиняет историю. Это было похоже на магию.

— Жила-была в центре страны одна женщина.. — начала Нора Шанс.

Под центром страны в старые времена подразумевали все, что не являлось побережьем. Стоуни поразился тому, как местечковый говор Норы совершенно исчезает, как только она принимается рассказывать свои байки.

— Эта женщина не ладила с мужем. У нее был маленький мальчик, приблизительно твоего возраста, может быть, немного моложе. Наверное, в половину твоего возраста плюс еще два года. А муж этой женщины бил не только ее, но и мальчика, поэтому ей пришлось убежать и спрятаться. Стояла зима, и суровая. Она села на поезд, собираясь доехать до Бостона или, может быть, до Спрингфилда. Но когда поезд шел через холмы на запад, снегопад превратился в снежную бурю и поезд встал. Это произошло в городке меньшем, чем Стоунхейвен. Поезд застрял в снегах и во льду. Она думала, что придется ночевать вместе с мальчиком в депо, но транспортная компания все устроила и пассажиров разместили и домах местных фермеров. В те времена не видели ничего необычного в том, чтобы в случае необходимости переночевать у совершенно незнакомых людей.