Страница 87 из 146
Мария была приятно удивлена представительной встречей, охотно любезничала и шутила, однако при всём при этом невозможно было не заметить, что она продолжает оставаться сосредоточенной и чем-то глубоко опечаленной. Предложение всем вместе прогуляться по праздничному Центру она восприняла положительно, однако как только они вышли с территории вокзала на площадь, вдруг на миг остановилась и в сердцах произнесла:
— Как хорошо, что теперь можно развеяться… Я ведь абсолютно всё провалила!
По дороге она рассказала, что ей не удалось пробиться с сольным выступлением ни на одно из концертных мероприятий, в изобилии запланированных на праздничную неделю в Северной столице. «Никогда ещё не чувствовала себя такой дурой — ведь знала и хорошо знаю, что для этого нужны либо блат, либо деньги, а я, как порядочная, припёрлась просто так!» — заключила Мария с нескрываемой горечью.
Борис осторожно поинтересовался о результате её попытки прослушаться в музыкальном театре.
— Разумеется, провалилась!
— Как так? Но ты же не могла провалиться, словно школьница! Даже если ты спела чуть хуже, они всё равно должны были признать твой голос и хоть что-нибудь тебе предложить!
— Они и предложили.
— Что?
— Петь в хоре.
— В хоре? Тебе, с твоей колоратурой? Они что — полные идиоты?
— Нет, Боря. Они отнюдь не идиоты…
— Тогда кто же они?
— Мастера интриги.
— Поясни тогда, в чём это интрига состоит?
— Да проще некуда. При моем прослушивании концертмейстер сначала сыграл на полтона выше — я удивилась, но спокойно взяла. Ну а потом, когда он сфальшивил на целый тон, мне уже ничего не оставалось, как смотреть… смотреть, как эти козлы в комиссии сокрушённо трясут головами, после чего присуждают вакансию той дуре…
— А почему ты не заявила? Не потребовала переиграть?
— А чего бы я добилась, если они уже всё решили заранее?
— Если ты это знала — не стоило тогда к ним идти и унижаться.
— В том-то и дело, что не знала! Они же сами звонили в начале апреля и предлагали петь у них главные партии едва ли в четырёх операх! А потом им из госбюджета отвалили триста миллионов на новую постановку.
— Ну и что?
— Как ну и что? Сразу появилась новая примадонна. Под которую, думаю, и деньги выделили. Ну а меня — меня в хор.
— Сволочи! Добраться бы мне до них… Кишки бы им всем повыпускал, коррупционерам!
— Борис! Ты что? Они же бедные, несчастные люди!
— Несчастные? Ты смеешься?
— Да, именно несчастные. Они этих денег ждали лет двадцать. Я же знаю их — зарплаты меньше, чем у дворников, концертные костюмы в заплатах… И пока им всё это счастье не светило, они действительно хотели работать со мной. Ну а как пришли деньги — следом пришли и обязательства.
— Понятно. А кто та дура, что выиграла конкурс?
— Понятия не имею, хотя несколько раз её имя слышала. Говорят — любовница какого-то типа из Музсовета. Так что, как видишь, она отнюдь не дура — сориентировалась и правильной творческой дорогой пошла. А настоящая дура, судя по всему, — это я. Ничему в жизни так и не научилась!
Алексей, удручённо слушая этот разговор, захотел в этом месте немедленно возразить, однако поймав себя на мысли, что изречёт банальность, передумал. Поэтому разговор продолжил Борис, поинтересовавшийся у сестры, что она планирует делать дальше.
— Вернусь к своим бандитам и продолжу петь шансон. Стану звездой шансона. Королевой Шантеклера! А дальше — трава не расти!
Здесь Алексей не смог удержаться и, постаравшись придать голосу трибунную убеждённость, к которой он прежде никогда не прибегал, произнёс твёрдо и спокойно:
— Если бы всё это происходило в моё время, то я непременно добился твоего назначения. Ведь мир тесен и не столь сложен, как кажется иногда. Не знаю, чем именно я сумел бы помочь тебе сегодня, но чем-нибудь, наверное, точно смог. Подскажи — я сделаю всё. Клянусь.
— Спасибо, — ответила Мария. — Но право, моя затея того не стоит.
Все замолчали, и было лишь слышно, как отзываются шаги, опускаясь на выметенный и чистый асфальт тротуара. Спустя какое-то время со стороны Лубянки донеслись звуки музыки. Перед выходом на украшенную праздничным кумачом площадь стояла группа полицейских в парадной форме, которые вопреки делавшимся накануне предостережениям ничего не имели против прохода молодых людей в сторону Моховой. Поскольку автомобильное движение по случаю праздника было закрыто, то знаменитую площадь они пересекли, не выискивая переходов, напрямик по диагонали и спустя несколько минут вышли на Театральную.
В сквере перед Большим театром было достаточно многолюдно. В лучах солнца, уверенно пробивающегося из-за облаков, весело и вдохновенно блестели золотом медали седовласых ветеранов. Однако бросалось в глаза, что собирающихся здесь героев войны значительно меньше, чем людей менее пожилых, а также молодёжи и детей. Все, наверное, в этот момент подумали об одном и том же: самому юному из тех, кто в свои семнадцать, по сниженному в конце войны призывному возрасту, успел в сорок пятом побывать на фронте, должно сегодня быть за восемьдесят четыре.
С умилением разглядывая старинные гимнастерки, портупеи и ремни и продолжая немного удивляться неведомым для сорок второго года погонам на плечах ветеранов, Петрович не мог удержаться:
— А ведь мы с тобой, Лёша, могли бы быть среди них настоящими Мафусаилами. Тебе — девяносто шесть, а мне — аж сто три! Ты готов такое вообразить?
— Вчера — точно мог бы, — ответил Алексей, — а вот здесь и сейчас — не уверен, нет…
— Я тоже. Любой из этих стариков может быть одним из тех мальчишек, которым я драл уши за проезд в трамвае без билета!
— Так ты что, — изумился Алексей, — контролёром успел поработать?
— Нет, конечно. Но до войны нас несколько раз привлекали… В качестве народных дружинников.
— Ну тогда уж извини — привычка! У нас в институте просто отчего-то не любили тех, кто подрабатывал контролёрами… Хотя я лично за проезд всегда платил, так что мог тебя не бояться и спокойно засматриваться на любую из тех бабуль, когда они были школьницами и ехали со мной в одном трамвае!
— Товарищ лейтенант госбезопасности! Нежели вы за школьницами приударяли?
— Не понимаю вас, товарищ сержант госбезопасности! Тринадцать лет — а именно столько могло быть перед войной самой юной из них — это ведь возраст первой любви!
— Да, возраст Джульетты, — вмешалась в разговор Мария. — И ведь только сейчас, видя перед собой этих людей, начинаешь понимать, сколько же этим Джульеттам пришлось пережить!
— Да, им — пришлось, — ответил Алексей, отчего-то немного раздражённо и с очевидной горечью. — А вот мне — нет. Ни разу не выстрелил по врагу. Ушёл в лес — и там и пропал.
— Ну это уж как посмотреть! — решительно возразил Петрович. — Во-первых — не пропал, раз сегодня ты здесь. Во вторых — ты выполнял приказ и находился, как и я, ровно там, где нам приказали. Многие из этих замечательных людей тоже, быть может, не успели побывать под огнём. Пехотинец, как известно, в среднем ходил в атаку два раза, в третьей он погибал. И если кому-то из этих старичков повезло — значит, так было надо.
— И ещё неизвестно, — буркнул под нос Борис, — кому повезло больше: убитым в атаке пехотинцам или этим ветеранам. Если даже не каждый из них успел сходить в атаку, то двадцать лет назад им всем поголовно пришлось пережить гибель страны, за которую они проливали кровь… Когда боялись выйти на улицу в советской форме и при орденах.
— Неужели такое вправду было? — не поверил Алексей.
— Увы.
— Невероятно… Только как, интересно, подобное отношение объясняли? Ведь любые мерзости всё равно надо как-то объяснять…
— Кто объяснял?
— Те, кто был готов, как ты говоришь, срывать с ветеранов ордена. Ведь человек не может совершать злодеяний, не запасшись оправданиями.
— Ты, Алексей, очень хорошо думаешь о моих современниках, — усмехнулся Борис. — Но тем не менее идеология у тех, что рвали ордена, имелась. В те годы было принято рассуждать, что если б ветераны воевали чуточку похуже, то сегодня, дескать, пили бы пиво не клинское, а баварское. Даже в газетах не стеснялись писать подобное.