Страница 85 из 146
— Полноте… Простите, я совершенно забыл спросить, как вас зовут?
— Анжелика Сергеевна.
— А меня зовут Алексей. Полноте, Анжелика Сергеевна, не говорите так. Живите долго!
— А это уж как Боженька решит!
Привстав со старого и скрипучего венского стула, своими тонкими и длинными пальцами, украшенными несколькими старинными перстнями, в дрожащем блеске которых угадывался заметный тремор, она поставила на стол два высоких бокала и попросила Алексея открыть коньяк.
— «Самтрест». Грузинский коньяк марки «ОС» — то есть «очень старый». Сколько же ему лет?
— Считайте, Алексей. Я вышла замуж в сорок седьмом…
— «Очень старый» — это, должно быть, лет ему более десяти или двенадцати. Значит, тридцать пятый или тридцать седьмой годы.
— Тридцать пятый… мне тогда было всего четырнадцать! И вашей, Алексей, бабушке, должно быть, было столько же! В Москве в тот год пустили метро, а в Большом поставили «Леди Макбет» Шостаковича… И вам, возможно, могло быть лет шестнадцать-семнадцать — в прошлой жизни, если, конечно, прошлая жизнь существует…
Алексей не стал ничего отвечать. Бережно вытащив из горлышка хрупкую старую пробку, он разлил коньяк по бокалам.
— За Победу! — торжественно, но в то же время искренне произнёс он. — И за то поколение, которое Победу добыло. За вас, Анжелика Сергеевна!
— И за вас, Алексей! За вас — потому что вы — живое подтверждение того, что наши прежние принципы и наши идеалы хотя бы в ком-то и в чём-то по-прежнему живы. Вам, возможно, это трудно представить, но поверьте — после того, как я порвала с дочерью, весь мир для меня потерял смысл. Из-за бессонницы я часто просыпалась на рассвете, смотрела на восход и не могла понять — зачем встаёт солнце, зачем продолжает жить этот мир, в котором почти не осталось любви и красоты? Вы не смейтесь, Алексей, не считайте меня полоумной старухой, а теперь — ещё ко всему и выпившей! — но когда я увидела вас сегодня на бульваре, я узнала свой идеал. Неважно, что он не состоялся и уже больше никогда не состоится для меня… мне важно было убедиться, что он существует, а не придуман мной в моих глупых женских мечтах. Теперь, может быть, Боженька и отпустит меня.
— Не стоит так говорить, Анжелика Сергеевна. Вы превосходно выглядите и даже гуляете не по возрасту — без трости.
— Не преувеличивайте. Гадалка предсказала, что я умру сразу и легко, умру во сне, так что мне не с руки разыграть немощь. Лучше налейте-ка мне, Алексей, до половины бокала, и я на этом остановлюсь. А себе наливайте, сколько надо. Ведь коньяк в самом деле хорош, да?
— Не то слово…
— А мой второй муж на полном серьёзе полагал, что старые вина — это единственная сущность из прошлого, продолжающая жить… Что только они сохраняют в себе наполнение ушедшей эпохи, все её акценты и смыслы. И что тот, кто умеет слушать, способен через них проникнуть в любые тайны истории.
— Мысль занятная и, похоже, верная, — произнёс Алексей, доливая коньяк в бокалы. — Хотя очень часто тайны истории оказываются совсем неподалеку. Взять хотя бы ваши фотокарточки на стене и на крышке клавира — можно не сомневаться, что за каждым лицом скрыта целая вселенная. Говорят, что через пять рукопожатий мы знакомы со всем миром — может быть, и те люди подобным образом хранят связь со Сталиным, Чемберленом или Гаруном-аль-Рашидом и могли бы немало нам рассказать. Вы не позволите, Анжелика Сергеевна, посмотреть ваши фотографии?
— Конечно. Если увидите там девочку с косичкой — то знайте, что это я.
Держа бокал в руке, Алексей подошёл к фотографиям и спустя несколько секунд замер, поражённый внезапным открытием, которое, как оказалось, давно зрело подспудно, однако нуждалось в окончательном доказательстве: на выцветшей довоенной фотографии в овальном коричневом паспарту была запечатлена его Елена со своей подругой. Да, всё теперь вставало на свои места: девушку с короткой чёрной косичкой на остановке возле консерватории, тёмной осенью сорокового года смело попросившую сопроводить её подругу на Андроновку, звали Анжеликой. Он также вспомнил, что она сама назвала ему своё имя в момент той короткой встречи, и из множества вполне культурных парней, которых можно было встретить в тот вечер на Большой Никитской, опять же по какой-то неведомой своей интуиции она обратилась именно к нему.
Чтобы скрыть охватившее его волнение, Алексей залпом выпил коньяк и, не поворачивая лица, сделал вид, что продолжает рассматривать другие фотокарточки. Он почувствовал, что в глазах неумолимо начинают проступать непонятно откуда взявшиеся слёзы, и поэтому постарался, собрав волю в кулак, перевести свои мысли на что-то тривиальное и нейтральное. Он сумел совладать с эмоциями и успокоился понемногу, однако мысль постоянно продолжала перескакивать на знакомые и совершенно живые образы, столь убедительно глядящие из прошлого.
«Интересно — а если рассказать Анжелике всю правду? Что может быть проще — ведь достаточно напомнить детали: про мокрый сентябрьский вечер, когда вдоль всей Большой Никитской стоял острый запах свежеукатанного асфальта, про только что наклеенную афишу… кажется с концертом Мясковского, про зелёно-коричневый лобовой фонарь 28-го трамвая, медленно ползущего по Большой Никитской с Пресни в далёкий Владимрский посёлок… Что ещё? Ничего. Про Елену можно даже не упоминать — она вздрогнет, перекрестится и сразу же абсолютно всё поймёт. Только вот выдержит ли она? Вряд ли. Анжелике в жизни многое пришлось пережить, и я не имею права добавлять ей переживаний. И тем более — во имя чего?»
Собравшись с силами и вновь сосредоточившись, Алексей вернулся за стол и спросил, кивнув в сторону инструмента:
— Вы, наверное, уже не играете?
— Да. Лет пять назад перестала. Но инструмент настроен. Сыграйте, что сочтёте нужным. Там рядом в двух коробках сложены ноты, выберете, что пожелаете.
— Несколько вещей я вроде бы должен помнить… Позвольте мне попробовать.
— А что вы сыграете, Алексей?
— Если позволите, это будет девятнадцатый этюд Шопена…
— Это же очень трудная вещь!
— Я постараюсь.
— Алексей! Если есть Бог на небе, то сегодня он смилостивился ко мне и прислал вас. Этот этюд… этот этюд просил меня исполнить мой первый жених… просил перед тем, как уйти и уже не вернутся. Тогда я сыграла его — сыграла именно за этим самым фоно! — в последний раз в своей жизни.
— Перед войной?
— В сентябре сорок первого года.
— М-да… В тот год люди ещё не были привычны к смерти, и каждая похоронка с фронта была даже не трагедией — концом света…
— Мне в этом смысле повезло — я не получала похоронку, и поэтому осознание его смерти для меня растянулось… Он ведь не был военнообязанным, но его для чего-то послали в командировку в район боёв. Разумеется, он не вернулся. Возвращение было бы чудом, а чудес не бывает. Однако сегодняшний день и вы, Алексей, — это подлинное чудо, зачем-то явленное мне, старухе. Поверьте, теперь мне уже не страшно умереть. Спасибо вам, играйте же!
Алексей пододвинул табуретку и на несколько мгновений замер. Затем он медленно поднял крышку и с минуту продолжил сидеть молча, глядя попеременно на клавиши и на расставленные вдоль верха пианино фотокарточки счастливых, улыбающихся, иногда грустных, красивых, в основном — молодых, но теперь, увы, абсолютно одинаковых в своём земном небытии людей. Ему показалось, что если он ещё немного продолжит так же сосредоточенно молчать, то все пребывающие в этом тёмном пространстве старой комнаты духи прошлого оживут, и по лицам людей, глядящих с выцветших фотографий и фотопластинок, пробежит движение, проявится цвет и затем кто-нибудь из них обязательно обратится к нему с таким вопросом: «Ты же наш, а почему-то не с нами? Чудес не бывает, и ты не мог оставить нас просто так. А если так случилось, что ты нас оставил, — то значит, ты должен что-то сделать важное в том мире, где ты сейчас оказался, и вернуться к нам назад. Мы не торопим тебя, но ждём…»
Пытаясь отогнать эту неприятную мысль, Алексей резко тряхнул головой, бросил на клавир короткий и сосредоточенный взгляд, затем снова поднял глаза, слегка зажмурился — и с осторожностью, словно опасаясь извлечь звук более громкий, чем усилившийся сверх меры стук его собственного сердца, начал играть.