Страница 70 из 146
Сказав это, я приподнялся, расправив лацканы своего итальянского пальто, и водрузил на стол перед слегка опешившим от такой наглости чекистом кожаный бельгийский саквояж.
Правда, спустя мгновение тот сделал вид, что контролирует ситуацию и что-то вновь зарядил про «бдительность».
Но моё терпение окончательно лопнуло. Я придвинулся к столу и, наплевав на все предосторожности, заорал ему в лицо, что уровень моих кураторов — старшие майоры и комиссары госбезопасности и что я не намерен терпеть произвол от какого-то старшего лейтенанта, а также что если он будет продолжать меня задерживать и не пускать в столицу, то я — даже если окажусь там в кабинете следователя — непременно обвиню его в саботаже и пособничестве врагу.
— И вы поймёте, что ваша должность и ваша жизнь не стоят и тысячной доли той стратегической информации, которую я везу, пусть даже если моя жизнь и предрешена. Мне плевать на свою судьбу, но я клянусь, что чтобы со мной ни случилось, я добьюсь вашего ареста и расстрела!
— Что же мне делать? — примирительным голосом поинтересовался старший лейтенант после минутного молчания.
— Проездной документ и эшелон на Москву, — выдохнул я. — Отвечать на все вопросы я должен только там.
Немного поразмыслив, занервничавший и сразу же подобревший начальник «особого пункта» поведал мне, что до вечера никакие эшелоны со здешней станции уходить не будут и что он за это время обязательно постарается решить вопрос с моей отправкой. Я поблагодарил его и спросил, чем в таком случае мне следует заняться или же я должен оставаться у него, считая себя задержанным и арестованным.
— Ну что вы, зачем! Погуляйте по городу, а часиков в шесть возвращайтесь ко мне!
Покинув кабинет, я по достоинству оценил мрачный юмор лейтенанта с перекошенным лицом. Назвать Коношу городом мог исключительно циник: крошечный посёлок был отгорожен от мира такими непроходимыми лесами и бездорожьем, которые полностью исключали для цивилизованного человека возможность куда-либо отсюда сбежать. За час я обошёл посёлок вдоль и поперёк. Стоял достаточно крепкий мороз, у меня начали мёрзнуть ноги, а согреться было решительно негде — в единственной столовой обслуживали только по карточкам местных рабочих.
Прогуливаясь в районе станции и всё более коченея, я обратил внимание на стоящие на запасном пути три товарных вагона, в которых везли мобилизованных в Красную Армию жителей здешних мест. Все они ещё не успели сменить свои гражданские одежды и были самых разных возрастов — от юнцов до моих пятидесятилетних сверстников, причём последних, как мне показалось, было едва ли не столько же, сколько молодых. Попадались среди призванных и явные представители «интеллигентских» профессий — инженеры, счетоводы и учителя.
Было очевидно, что эти люди, то и дело выбегавшие из теплушек за кипятком и папиросами, во-первых, ещё плохо знают друг друга, а во-вторых, что повезут их, разумеется, в сторону Москвы. Так что моим единственным шансом совершить отсюда побег становилось уехать с ними.
Стараясь сильно не светиться, я сходил на местный рынок, где приобрёл не первой свежести телогрейку, пару тёплых носок и обыкновенный фанерный чемодан. Уложив в этот чемодан свой саквояж вместе с итальянским пальто и облачившись в ватник, я сразу же приобрёл завершённый рабоче-крестьянский вид. Добытым из-под снега стеблем пожухлой от мороза крапивы я растёр до красноты себе щеку и подбородок, имитируя последствия драки, и в таком виде залез в одну из теплушек, с шипящей злобой приговаривая, что отныне я «еду тут», а с той сволочью-де «ещё поквитаюсь».
Мне никто не препятствовал и не даже не попытался вступить в разговор. Немного потолкавшись на лавке в центральной части вагона, я вскоре переместился в дальний тёмный угол, где сидений не было, зато пол был выстлан слежавшейся и грязной, но тем не менее сухой и немного согревающей соломой. Убедившись, что в этом месте я стал практически незаметен, я прислонился к стене, поднял воротник телогрейки, надвинул картуз на глаза и сделал вид, что сплю.
Конечно же, спать я не мог и из обрывков разговоров с подсмотренными сквозь разжатые ресницы выражениями лиц и мимикой моих попутчиков я постарался выведать своё ближайшее будущее. Оказывалось, что эшелон должен идти не то в Данилов, не то в Череповец, где формируется новая дивизия. Одни говорили, ссылаясь на начальника эшелона, что их затем направят под Ленинград, другие, со слов армейского капитана, ехавшего в соседнем вагоне, не сомневались, что их бросят на фронт под Москву.
И Череповец, и Данилов меня вполне устраивали, поскольку приближали к Москве без малого на полтысячи вёрст.
Вечером в районе шести часов поезд, наконец, тронулся, и я принял решение «проснуться», чтобы принять более активное участие в жизни своего вагона. Жизнь эта оказалась безрадостной, голодной и тёмной. Под потолком вагона болтался едва теплящийся керосиновый светильник, освещавший лишь себя, печка-буржуйка почти не грела, из щелей вовсю гуляли сквозняки, а за водой, остатки которой плескались на дне простой железной бочки, приходилось долго пробираться, обходя сидящих и переступая через улёгшихся спать прямо на полу…
3/XI-1941
После ночи поезд двигался медленно и подолгу останавливался, причём это происходило не только на узловых станциях и разъездах, но и посреди безлюдного леса. Распространялись слухи о том, что немцы разбомбили что-то в Вологде или Ярославле, и поэтому нам придётся ехать в объезд. Тем не менее Вологду мы проскочили быстро, приостановившись только на смену паровоза. После этого наш эшелон, словно литерный экспресс, набрал полный ход и под сливающийся в монолитный гул перестук колёс буквально понёс нас сквозь белесую ледяную пелену. В вагоне воцарилась сосредоточенная тишина — под свист ветра, перемежающийся с частыми гудками локомотива, все понимали, что приближается развязка каждой из наших судеб и молча глядели, кто куда.
Я навсегда запомнил лица своих попутчиков — совсем юные и изрезанные глубокими морщинами, вдумчивые и насмешливые, растерянные и нарочито-наглые, верящие и сомневающиеся — все они были одинаково беспомощны перед накатывающим на всех на нас девятым валом смертельных испытаний. Возможно, что мне было больнее всех остальных, поскольку сколько бы я ни вглядывался в лица своих молчаливых попутчиков, будущего я не видел ни для одного из них.
Вечером состав несколько часов простоял под Ярославлем, и с наступлением темноты мы снова поехали. Все были уверены, что мы направляемся напрямик к Москве. Однако когда по моим расчётам за вагонной щелью, заменяющей окошко, уже должны были проплывать дачные пригороды, я наблюдал одни лишь пустынные чёрные пространства. Я испугался, что эшелон могли перенаправить на восток, решил не спать и дожидаться ближайшей крупной станции.
4/XI-1941
Когда мои часы показывали шесть утра, поезд, наконец, остановился. Аккуратно переступая через спящих и постаравшись максимально бесшумно снять с запора и отодвинуть вагонную дверь, я спустился на землю. Вдалеке я увидел какую-то женщину, бредущую через пути, подбежал к ней и спросил, как называется станция. Догадка подтвердилась — мы стояли в Орехово, то есть эшелон ушёл на восток, однако пока — не сильно далёко.
Я вернулся в свой вагон, взял чемодан и так же, стараясь никого не разбудить, бесшумно пробрался к выходу и спрыгнул на шпалы.
Из вагона донёсся чей-то голос, обращённый ко мне: «Ты куда, доктор?» Почему-то мои попутчики называли меня доктором…
Я ничего не стал отвечать и постарался поскорее скрыться из виду.
До рассвета я сумел незаметно перебраться с территории станции в город, после чего явился, никем не остановленный, на пассажирский вокзал.
К моему удивлению, там было достаточно многолюдно: местные жители, в основном крестьянки с огромными корзинами и узлами, собрались в ожидании дачного поезда в сторону Москвы. Удивительно, что дачные поезда продолжали ходить, хотя не по расписанию, а по решению железнодорожного начальства. Однако в этот день, похоже, поезд на Москву отправлять на планировалось.