Страница 37 из 38
На деревьях и кустах сада чирикали птицы. Первой отозвалась ласточка. Она только что проглотила несколько мошек и сидела на берёзовой ветке, опрятно вычищая свой клюв. Затем она сверкнула чёрными, как бисер, глазками и защебетала:
— Хорошо, когда есть на свете мошки и любовь! Любовь — это деятельность. Если бы не было мошек, я умерла бы с голоду, а без любви я не знала бы, как убить время. Любовь — это деятельность.
Ласточке откликнулся воробей.
— Любовь — это конопляное семя. Главное, надо остерегаться кошек и ястребов!
Затем отозвалась цапля. Она ходила по берегу озера, долговязая и сухопарая, как англичанка, и глотала жирных головастиков. Услышав воробья, она пронзительно крикнула:
— Любовь — это половой подбор. Она необходима для поддержания вида; нужно только соблюдать известные приличия. Я строго отношусь к себе и горжусь этим; ни один молокосос-куличишка не видал, когда я несу свои яйца. Любовь — это половой подбор.
Цапля замолчала. Над серебристыми кистями черёмух загудели пчелы. Но они не знали, что такое любовь; им некогда любить; они обязаны всю жизнь добывать воск для паркетных полов гостиных.
В это время с кочки под берегом озера прыгнула в воду лягушка. Она шлёпнулась раздутым животом в воду и квакнула, точно подавилась:
— Любовь — это жратва! Недурно скушать какую-нибудь этакую жирную стрекозельку и потом прополоскать рот. Любовь — это жратва!
Лягушка заворочала глазами. На осине закуковала кукушка:
— Любовь — это кукованье вдвоём. Для разнообразия я переменяю мужа каждую весну.
Кукушка поклонилась птицам. На широком листке камыша застрекотала стрекоза:
— Любовь — это «ах!»
Она прищурила глазки, посмотрела на водяного паука, бежавшего по воде на длинных ногах, как на ходулях, и подумала: «Чисто драгун!»
В саду всё на минуту затихло.
И тогда зелёный камыш на озере зашевелился, и по тихому саду пронёсся медный протяжный звук:
— Любовь — это страдание!
Из тростника медленно выплыл лебедь белогрудый, с оранжевым клювом. Он гордо поднял голову и повторил медный звук:
— Любовь — это страдание. Слушайте!
Птицы притихли. Пчелы с недовольным гудением расселись по цветам. Им некогда, работы по горло, а тут изволь слушать какую-то сказку. Но медный звук требовал от них внимания и так настоятельно, что они не смели протестовать.
Лягушка сантиментально завела под перепонку выкатившиеся глаза. Сухопарая цапля перестала глотать головастиков. Лебедь продолжал:
— Любовь — это страдание. Слушайте, я расскажу вам печальную историю. Видите ли вы разрушенный домишко в углу сада? Там живёт человек; он уже стар, и люди зовут его безумным, а когда-то он был молод, любил и был любим, но никогда не был счастлив. Часто он приходил сюда, на берег озера, и горько плакал. Я слышал его вопли и понимал их. Да, он не был счастлив, потому что любовь — страдание. Он жаловался здесь. Любить — значит желать проникнуть всё существо любимого, насытив его собою, как вода насыщает губку, и самому раствориться в нем. Но это невозможно, и невозможность повергает в муки. Много любить — значит много страдать.
Лебедь на минуту замолчал, как бы вспоминая о чем-то. Его белая грудь заволновалась. Наконец, он раскрыл оранжевый клюв и продолжал:
— Я помню, он пришёл сюда на берег с любимой женщиной. Они сидели на берегу и глядели друг другу в глаза. Был вечер такой же, как и теперь. Огненные тучи стояли на закате, и сад казался розовым; даже серебряные кисти сирени просвечивали розовым светом, точно в их атласных гвоздиках бежала алая кровь. Мужчина и женщина долго сидели на берегу, называя друг друга ласковыми именами. И женщина заснула, опустив голову на плечо мужчины. Она дышала ровно и спокойно, полураскрыв розовые губы. На ней было белое платье, и она казалась белой лебёдкой с высокой грудью и розовым клювом. Они сидели долго, счастливые и неподвижные. В саду темнело, огненные тучи гасли, а розовая вода озера становилась фиолетовой…
Лебедь на минуту замолчал. С чердака дома раздался дикий хохот.
— Любовь — это безумие!
Птицы дрогнули в испуге. Кукушка затрепетала крыльями; лягушка шлёпнулась с кочки, стрекоза упала в воду, паук навострил лыжи к берегу. Безумный смех повторился. Это хохотал филин.
— Любовь — это безумие!
Лебедь раскрыл клюв и негодующе испустил медный, как из трубы звук:
— Любовь — это страдание!
Сад затих. Лебедь продолжал:
— И вот однажды ночью этот человек прибежал к берегу озера с диким видом и окровавленными руками. Он не выдержал страданий любви и умертвил ту, которую любил. Долго он стоял на берегу озера неподвижно и вдруг зарыдал; а я пропел ему свою песню:
— Любовь — это страдание!
— С тех пор я не пел этой песни, я боялся разбудить безумного человека в его доме, но сегодня я раскрыл клюв, чтобы восстановить истину.
— Любовь — это страдание!
Медный звук в последний раз пронёсся над садом, и в доме кто-то заплакал.
Сад не шевелился. Птицы не смели чирикнуть. И вдруг дверь домика скрипнула и, сорвавшись с перержавевших петель, упала на мохнатые листья репейника. В дверях показался человек. Он был стар, сед, худ и нечёсан. Он услышал крик лебедя и побежал заросшей тропинкой к озеру. Фалды его грязного халата раздувались от поспешных шагов, а туфля с правой ноги осталась на полусгнившем крыльце.
Сад замер; воробей, как комок, упал с ветки в траву. Лягушки попрыгали в воду. Человек подбежал к озеру, поискал глазами лебедя и, увидев в камышах его белое тело, крикнул скрипучим, как ржавые петли, голосом:
— Любовь — это прощение. Я узнал об этом только сейчас!..
Человек задрожал и ухватился рукою за грудь. Его губы улыбнулись, и на них показалась кровь. Он ничком упал на песок…
Сад задрожал, как в агонии. Осины затрепетали сверху донизу, сирень зашумела, ракиты забили листьями:
— Любовь — это прощение!
В зелёных камышах пропел лебедь:
— Любовь — это прощение!
Тихий ветерок пробежал над садом и уронил, как вздох:
— Любовь — это прощение!
Без оружия
Татьяна Михайловна и Авдотья Семёновна, две хорошенькие уездные барыньки, каждая лет по тридцати, сидят рядышком на диване и работают.
Татьяна Михайловна вышивает малороссийское полотенце, а Авдотья Семёновна вяжет чёрный чулок с палевой стрелкой.
Татьяна Михайловна — хозяйка дома, а Авдотья Семёновна её гостья. В маленькой гостиной, озарённой лампой под розовым из мятой бумаги абажуром, тускло и скучно. На тёмных обоях неподвижно сидят тёмные цветы, похожие друг на друга как две капли воды. Женщины порою оставляют работу, вздыхают от скуки и, уронив руки на колени, бесцельно глядят на тёмные цветы обоев. И тогда Татьяне Михайловне кажется, что цветок походит на собачий зад, а Авдотья Семёновна находит напротив, что он напоминает собою лицо помощника пристава. Они даже начинают об этом маленький спор, но скоро прекращают его и снова с скучающим видом принимаются за работу. В комнате снова раздаётся однообразное позвякивание вязальных спиц да шорох нитки, протаскиваемой сквозь канву.
В одну из таких минут Татьяна Михайловна приподнимет своё ровненькое личико от работы и сердито говорит:
— Если муж не вернётся через час, я буду ругать его, я не знаю как!
Авдотья Семёновна кивает головкой.
— Конечно. Язык — это единственное наше оружие.
— О, да! — восклицает Татьяна Михайловна, оживляясь, и даже бросает работу. — Отнимите у нас язык, и тогда делайте с нами, что хотите. Мы беззащитны! Ты не поверишь, раз в жизни я была лишена возможности говорить целый час, и я чувствовала себя так же скверно, как рыба без воды. Это адски мучительно!
— Воображаю, — вздыхает Авдотья Семёновна и тоже бросает свой чулок на диван. — Язык — это наша защита. Вот, например, на той неделе во вторник Иван Иванович пожал мне во время кадрили ногу. Я, конечно, приподняла плечи и сказала: «гадкий!» Но чтобы было, если бы у меня не было языка?