Страница 32 из 38
— Она, — прошептал он, стуча зубами, — она!
Я снова взглянул туда в полосу лунного света, куда глядели глаза Карпея, и увидел её. Она была в тёмном платье, а её бледное лицо и продолговатые глаза глядели удивительно скорбно.
Карпей, дрожа всем телом, прошептал:
— Пишет.
Я повторил: «Пишет!» Так как она действительно писала, я это хорошо видел, писала письмо. Кому? Зачем? И мы глядели на видение, горевшее над озером в лучах лунного света, как в сказочном зеркале. Мы дрожали, как в лихорадке, поглядывая на эту дивную картину, и тихо перешёптывались с жестами сумасшедших. Я не знаю, кто проявил это изображение, — я, Карпей или озеро, — но она вырисовывалась перед нами, как живая, до последней пряди волос, до выражения рта, до родинки над верхнею губою. Мы оба дрожали всем телом, не сводили глаз с этой удивительной картины и переговаривались шёпотом.
— Тебе пишет-то, — шептал Карпей, трогая меня за локоть полушубка.
— Мне, — кивал я головою и содрогался в плечах.
— Знать любит? — выспрашивал Карпей.
— Любит, — шептал я как во сне.
Внезапно я понял всё. Да, теперь она любила меня, именно меня, — потому что я был от неё так далеко, а того, кто был с нею рядом, она уже презирала. Ведь издали мы все много занятнее. Меня точно что ударило по голове, лишив рассудка. Я позабыл, что передо мной мираж, больная мечта, галлюцинация. С воплем, простирая руки, я бросился туда, к ней, к полосе лунного света. А над моей головой один за другим прогремели все шесть выстрелов магазинки. Это стрелял в пространство совершенно обезумевший Карпей. У меня подкосились ноги; я ткнулся лицом в снег. Очнулся я в земской больнице, у доктора, за 50 вёрст от того места, где я упал. Доктор пожимал мои руки и говорил:
— Езжайте, голубчик, опять в Питер. Вам нужны люди, общество, рассеянная жизнь. Наша глушь вам не по вкусу, и здесь вы рехнётесь точно так же, как рехнулся ваш Карпей. Он совсем безнадёжен.
— Карпей сошёл с ума, — добавил рассказчик, — его сонный организм всколыхнулся только однажды во всю жизнь, но всколыхнулся до основания. И теперь я подозреваю, что это именно он заставил в ту ночь бредить и меня, и озеро. Может быть, ему помогла в этом святая вера в мои слова, что мы увидим её.
Кто-то спросил:
— А что же Нина Сергеевна? Действительно ли она полюбила вас?
Рассказчик сердито буркнул:
— Ну, уж это не ваше дело!
И он замолчал, точно ушёл в раковину.
Винт с выходящим
Они сидят у помещицы Мотыгиной, нестарой вдовушки, застигнутые осенним ненастьем в её доме. Все они ездили днём стрелять русаков в леса Мотыгиной и теперь принуждены заночевать у неё, так как пускаться в путь из них никто не решается. В поле темно, как в трубе. Их, кроме хозяйки, пятеро; и всем смертельно скучно. Гости все сплошь, помещики, завзятые охотники и картёжники, каких мало. Но тем не менее, когда хозяйка после чая предлагает им сесть в винт, все наотрез отказываются. Слышатся возгласы:
— Нет, увольте, у меня голова болит!
— Покорно благодарю, я зарок дал!
— Нет, нет, какие тут карты!
Каждый отказывается наотрез и в то же время с недоумением глядит на соседа, который тоже отказывается. Когда же отказ слышится из уст Балуктева, который говорит, что ему противно даже и думать о картах, удивлению присутствующих нет границ. Больше всех удивляется хозяйка Лидия Михайловна.
— Как угодно, — говорит она, — а то бы сыграли? Помните, как вы у меня в прошлом году играли, когда заехали вот также с охоты? С выходящим? Премило играли! Право же, сыграли бы, а то я занимать гостей не умею…
«Но зато занимать у гостей…» — думает Супонин мрачно. А Балуктев при слове «выходящий» мотает головой и сквозь зубы цедит.
— Нет, я и вообще-то карты ненавижу, а уж с выходящим — слуга покорный!
Однако по приказанию Лидии Михайловны в гостиной раскладывают ломберный стол и от этого зрелища лица присутствующих делаются мрачными, точно все они участвовали в ферганских дрязгах и теперь приговорены к повешению. Супонин пробует завязать разговор, но разговор совсем не клеится. Балуктев хочет рассказать эпизод из прошлой охоты и несёт околесицу вроде следующей:
— Я иду к опушке; Иван Петрович стоит против меня; я иду, и вдруг Иван Петрович скидывает мне даму треф…
Между тем ломберный стол стоит с раскрытыми объятиями и поджаривает присутствующих на медленном огне. Разговор совсем киснет. Помещик Замшев, славящийся тем, что способен занять какую угодно даму, подсаживается к Лидии Михайловне и говорит:
— Как вам известно, в карты играть я терпеть не могу, но тем не менее сажусь я как-то, позавчера, кажется, у Данилиных. И знаете, какая мне пришла карта?..
В то же время Балуктев подсаживается к Супонину и умоляюще шепчет:
— Супонь, будь друг!
— Что тебе?
— Мы сядем играть вчетвером, а ты откажись, — ведь у тебя голова болит? Так ты не играй и занимай Лидию Михайловну.
Супонин мотает головой.
— Слуга покорный. Ни за какие пряники! Вы будете получать удовольствие, а меня в застенок? Нет, это, милый, совсем не по-товарищески. Это свинство. Если хочешь, я пожалуй, соглашусь с выходящим, была ни была, где моё не пропадало!
— Нет, с выходящим, я ни за что, — вздыхает Балуктев. — Это, ведь, невозможно, каждый год! Я, ведь, не обязан! У меня, всё-таки, хоть, и не большая, но семья-с!
Он разводит руками и через минуту с грустью на всём лице спрашивает Супонина:
— Ты рожь продал?
— Продал.
— Хорошо родилась?
— Так себе.
— А просо?
— Сам восемь.
— А трефы?.. Тьфу, чёрт возьми, — отплёвывается он.
Разговор киснет всё больше и больше. Лица присутствующих вытягиваются, худеют, стареют, и вся гостиная превращается в клуб для самоубийц. Ужин тянется до невозможности вяло; гости без вкуса едят, без вкуса пьют, и уходят спать в отведённые им комнаты на мезонин, угрюмые как факельщики. На мезонине, лишь только они остаются одни, все набрасываются на Балуктева.
— Ты почему играть не хотел? Что с тобой? Неужто ты в самом деле зарок дал?
Балуктев глядит на всех со злобой.
— Почему-с? — шипит он. — Потому что я с выходящим играть не желаю-с. У меня, господа, семья-с. Я бросать по 50 рублей на ветер не желаю-с! Вы помните нашу прошлогоднюю игру у Лидии Михайловны? Я было не хотел говорить, да уж чёрт с ней! Помните? Ведь мы играли в гостиной, так-с? С выходящим, да? А Лидия Михайловна сидела в угловой, верно? Так вот, когда я был выходящим, она меня и зовёт; вы, говорит, свободны, так идите ко мне. Ну, я сдуру и пошёл, а она, — та-та-та, та-та та, вышла кошка за кота, — погода скверная, дожди, у меня все клади пролило…
— Ну? — слышится чей-то вопрос.
— Ну, и спросила у меня взаймы 50 рублей, и я был таким болваном, что дал!
— Ах, чёрт возьми, — восклицает Супонин, — она, ведь, и у меня в тот раз 50 рублей взяла!
— Ну?
— Право слово. И тоже, когда я выходящим был. У меня, говорит, горох в поле под снегом остался; убрать, говорит, не поспела. Я, ведь, только поэтому и играть не хотел; опять, думаю спросит! Ну, жох! — добавляет он.
— Она и у меня в тот раз взяла, — хохочет Замшев.
— Ну?
— Клянусь я первым днём творенья! Тоже 50 рублей. Когда я выходящим был. У меня, говорит, что-то скотинка скучная, боюсь, говорит, как бы сибирка не открылась.
— И у меня!
— И у меня!
Оказывается, с каждого выходящего было взято по 50 рублей, почему в этот раз никто играть не отважился. А так как играть всем хотелось до смертушки, то все единогласно решают сойти потихоньку вниз, взять в гостиной карты и резаться в мезонине вплоть до зари; конечно, с выходящим. Принести карты вызывается Балуктев. И вот он осторожно пробирается в гостиную. Но едва он успевает запрятать в карманы две колоды карт, как в гостиную входит Лидия Михайловна и с недоумением смотрит на Балуктева.
Тот ёжится и говорит: