Распря (сборник)

Вот такою именно страстью любил я её, эту бледную девушку. Когда она около меня, моё сердце наполнялось неизъяснимым восторгом, жизнь кипела во мне ключом, и самая трудная работа казалась мне игрушкой. Когда она улыбалась, я хохотал, как сумасшедший; если она глядела скучно, я страдал. Если я не видел её, жизнь теряла для меня всю свою цену, точно солнце погасало над вселенной.

Она была гувернанткой моего девятилетнего сына; моя жена была ещё жива в то время, и все мы жили в одном доме, среди тихого поля, на берегу узкой речонки.

Я сказал: моя жена ещё была жива в то время. Да, она была жива, но она уже умирала. Мучительный сердечный недуг вот уж пять лет держал её прикованной к постели, выпив из неё всю кровь и сделав её постаревшее лицо похожим на высохший лимон. О, что это была за страдалица! Три раза в день её терзали мучительные приступы удушья, когда она корчилась в своей постели с хрипом и стоном, вся высохшая и задыхающаяся, с лиловыми жилами, надувшимися на жёлтых висках, как верёвки, с жёлтыми глазами, вылезавшими из орбит от ужасных конвульсий, с синими губами и оскаленными зубами, позеленевшими от бесчисленных лекарств. А её скулы, покрытые жёлтой и сморщенной кожей, выдавались на её безобразно худом лице острыми углами.

Только впрыскиванья морфия прекращали приступы этих удуший и вливали в её дряблые мышцы слабую струю жизни. После этих впрыскиваний она несколько оживала, вяло разговаривала, преимущественно о своей болезни, пила молоко, ела жидкую тюрю, кашку, или брала читать книгу, обыкновенно религиозного содержания. И так проходила её жизнь.

Кому она была нужна?

Я сам доктор, и я окружал эту женщину своим попечением, уходом, всем необходимым для поддержания её здоровья, как самый верный друг; я всегда лично сам делал эти спасительные впрыскивания, и под моей рукой постоянно находились стеклянный шприц и игла, которой я прокалывал её высохшую кожу. При таком попечении и уходе она могла протянуть долго; может быть год, может быть два, может быть…

А что если и больше?

Можете себе представить, какие я переживал пытки? Я видел перед собой картину постепенного разрушения когда-то дорогой для меня женщины, обезображенной ужасной болезнью и жалкой, жалкой до мучения, и в то же время я любил другую, бледную и тонкую девушку с мистическими глазами, зовущими в необъятную даль. Да, я её любил всем моим сердцем, всей моей кровью, всем существом моим. Хороша ли она была собой, как зародилась моя любовь, откуда она пришла ко мне, в какую минуту подкараулила, я не знаю. Я её увидел и полюбил.

Больше я ничего не умею сказать.

И я любил её и весь томился мучительно сладкой тоскою, полной неизъяснимого блаженства и мук.

Сначала я испугался этой страсти. Я решился на разлуку, но каким способом я мог привести в исполнение свои намерения? Я не мог покинуть жены; быть при ней хожалкой я считал своим догом. Но у меня точно также не хватало мужества отказать девушке от места и тем обречь её, быть может, на нищету. И вот, чтоб не видеть её, я заперся в двух комнатах. Два дня я не выходил из спальни жены и моего кабинета. Там я пил чай, там обедал, там читал и работал. Впрочем, нет, не читал и не работал, а только делал вид, что читаю и работаю. Я не мог заниматься никаким делом; я думал о ней, подглядывал за ней, прислушивался к её шагам. И я слышал их, слышал за пять комнат. Страсть сделала меня зорким, как орёл, и чутким, как летучая мышь. В эти два дня я только ясно понял, что мне не жить без этой девушки, что она нужна мне так же, как всему живущему нужен воздух.

И вот я услышал как-то шелест её платья на крыльце, и, настежь распахнув двери кабинета, я быстро пошёл к этому шелесту, очертя голову, без размышления, не боясь никаких заповедей, никаких страхов, никаких преград.

На самом крыльце мы столкнулись с ней лицом к лицу. Мы ужасно испугались, побледнели и даже не поздоровались. Она быстро повернула от меня влево, я также быстро пошёл направо. Однако, я тотчас же остановился, повернулся к ней и сказал:

— Послушайте!

Она встала вполоборота ко мне. Я сказал:

— Вас удивляет, что я не видел вас двое суток и всё ещё жив? Я сильно работаю; я занят философским трактатом. В нем я пытаюсь доказать, что страсть приподымает ум, нервы и всё существо человека до наивысшей их напряжённости, и человек в эти редкие минуты проникает божество и познает абсолютные истины. Если эти истины не Бог знает какой ценности, в этом вина не человека. И что бы ни сделал человек, осенённый страстью, он сделает именно то, что нужно и можно делать, так как он познал абсолютную истину. А если люди жгут их на кострах, считая за диких безумцев, так они поступают только ради жалкого инстинкта самосохранения, ибо страсти в большинстве разрушительны и колеблют их самые драгоценные устои.

Я замолчал; я видел, как краска залила её лицо; она поспешно исчезла в садовой калитке, а я пошёл в поле, сам не зная зачем. Внезапно мне стало очень весело; я понял, что она любит меня, а это было для меня важнее существования всего мира.

Больше я не запирал себя от неё.

Как-то я увидел её в саду. Она сидела на скамье вся грустная и нежная и глядела перед собою. Её глаза были неподвижны. В саду тоже всё было неподвижно. Горевшие на закате тучи проливали сквозь застывшие ветки деревьев свой розовый свет на её тонкую фигуру, и она вся казалась залитой розовой волной. Её тонкие пальцы, точно изваянные из розового мрамора, лежали на коленях прекрасные и прозрачные. Она не шевелилась; ни один мускул её тела не двигался, и она сидела, точно окаменев в своей позе, как прекрасная статуя печали.

Не знаю, как это случилось, но страсть, горевшая в моем сердце, внезапно вырвалась оттуда, как ребёнок, почувствовавший, что он вырос и возмужал, как бурный поток, прорвавший плотину, как пламя пожара, пробившее соломенную кровлю ветхой хаты. И меня понесло этим потоком, как щепку. Я уже был не в силах владеть собою и едва держался на ногах. Меня точно носило где-то над землёю в мучительных водоворотах, полных блаженства. Я не мог отдавать себе отчёта в моих поступках; мой просветлённый разум видел действительную жизнь совсем в иных рамах чем он видел её раньше.

И я сказал этой девушке, что я люблю её, что я ношу её в моем сердце, как мучительный недуг, отравивший мою кровь. Я говорил ей, что она моя жизнь, моя гордость и мой позор, мой грех и моё спасенье, моя победа и моё поражение, мои муки и моё блаженство. Я говорил, и моя голова кружилась в горячих вихрях. Задыхаясь, я, наконец, замолчал, поджидая её ответа и весь содрогаясь, как бы в конвульсиях.

И она ответила мне, что любит меня. Сначала, лишь только я понял смысл её слов, меня всего охватили ужас и трепет. Вероятно, напряжения страсти колебались во мне, и земные условности порою пугали мой разум. Но потом моё существо наполнило мучительное блаженство. Я походил в ту минуту на пустую бутылку, которую помимо её воли наполняли через край, то одним, то другим ощущением.

Виноват ли я в этом?

Со стоном я потянулся к ней, к этой девушке, залитой розовой волной света; но она оттолкнула меня своими тонкими руками, и я видел, как в её глазах, вслед за выражением бесконечной нежности, засветилось выражение испуга и такого же бесконечного гнева.

Она стала говорить. С трудом я понял смысл её слов, повергавших меня в муки. Эти слова запечатлелись в моей памяти на всю жизнь.

Она любит меня, но не будет принадлежать мне. Сама по себе она не боится никакого стыда, но она никогда не поведёт на позор ребёнка, который должен родиться от нашей любви. Ребёнок, рождённый девушкой! Никогда в жизни она не отдаст своего ребёнка на такую каторгу!

Она мне говорила всё это, и в её глазах светилась такая бесконечная любовь к этому несуществующему ребёнку, что я возненавидел его в ту минуту настолько же сильно, насколько она его любила.

Она сумеет побороть в себе страсть ко мне ради этого несуществующего лица, ради этого мифа, — я это хорошо понял, — и моя страсть разобьётся об этот миф вдребезги. Я готов был рвать на себе волосы.