Ган Исландец

— Алефельд, — отвечал Мусдемон, — предвидя, как усилится его могущество через брак Орденера Гульденлью с нашей дочерью…

— Нашей дочерью! — высокомерно вскричала графиня, бросая на Мусдемона взор, полный гордости и презрения.

— Да, — холодно продолжал Мусдемон, — мне кажется, Ульрика с полным правом может считаться и моей дочерью. Я хотел сказать, что этот брак не вполне удовлетворит твоего мужа, если в то же время не будет окончательно уничтожен Шумахер. Этот старый временщик в глубине своей тюрьмы почти столь же опасен, как и в своем дворце. Он имеет при дворе друзей не знатных, но могущественных, быть может, именно потому, что они незнатны. Месяц тому назад, узнав, что переговоры великого канцлера с герцогом Голштейн-Плёнским не двигаются вперед, король нетерпеливо вскричал: Гриффенфельд один знал больше, чем все они вместе взятые. Какой-то проныра Диспольсен приезжал из Мункгольма в Копенгаген, сумел добиться нескольких секретных аудиенций, после чего король потребовал хранившиеся у канцлера документы и дипломы Шумахера. Неизвестно, чего добивается Шумахер; по всей вероятности — свободы, что для государственного преступника равнозначуще с стремлением к могуществу. Необходимо, чтобы он умер, умер, так сказать, судебным порядком, и мы стараемся теперь взвалить на него какое-нибудь преступление.

Твой муж, Эльфегия, под предлогом обревизовать инкогнито северные округа, отправится лично убедиться в результатах, которыми увенчались наши происки среди рудокопов. Мы хотим именем Шумахера поднять мятеж в их среде, мятеж, который потом не трудно будет подавить. В настоящее время нас озабочивает только пропажа нескольких весьма важных бумаг, относящихся к этому делу, тем более, что есть полное основание подозревать, что они попали в руки Диспольсена. Зная, что он уехал из Копенгагена в Мункгольм, везя Шумахеру его бумаги, дипломы и, быть может, те документы, которые могут погубить или, по меньшей мере, скомпрометировать нас, мы разместили в Кольских ущельях несколько надежных клевретов, поручив им убить Диспольсена и захватить его бумаги. Однако, если Диспольсен, как уверяют, возвратился из Бергена морем, все наши старание пойдут прахом… Теперь одна надежда, что оправдается слух, ходящий по городу, об убийстве какого-то капитана по имени Диспольсена… Увидим, что-то будет… а пока надо разыскать знаменитого разбойника Гана Исландца, которого нам бы хотелось поставить во главе взбунтовавшихся рудокопов. А ты, моя милая, какие добрые вести можешь ты сообщить мне? Поймана ли в клетке красивая мункгольмская птичка? Попала ли, наконец, дочь старого министра в лапки нашего сына Фредерика?..

Гордость графини снова возмутилась.

— Нашего сына! — вскричала она презрительно.

— Конечно, который ему теперь год? Двадцать четвертый. А мы знакомы с тобой, Эльфегия, вот уж двадцать шесть лет.

— Богу известно, — продолжала графиня, — что мой Фредерик законный наследник великого канцлера.

— Что Богу известно, — отвечал Мусдемон, смеясь, — то диавол может не знать. Впрочем, твой Фредерик вертопрах, недостойный меня, и из-за такого вздора не стоит нам пререкаться. Он годен лишь для обольщения простушек. Успел ли он в этом по крайней мере?

— Нет еще, сколько мне известно.

— Однако, Эльфегия, постарайся принять более деятельное участие в наших делах. До сих пор мы трудимся только вдвоем с графом. Завтра я возвращусь к твоему мужу, ты же, пожалуйста, не ограничивайся только молитвами за наши грехи, подобно мадонне, к которой взывают итальянцы, убивая кого-нибудь… Необходимо также постараться, чтобы Алефельд пощедрее вознаграждал мои труды, чем до сих пор. Хотя моя судьба связана с вашей, мне надоело быть слугой супругов, когда я любовник жены, быть гувернером, наставником, педагогом, когда я почти отец…

В эту минуту пробило полночь, и в комнату вошла служанка напомнить графине, что согласно дворцовым правилам все огни должны быть погашены в этот час. Графиня, радуясь, что может прекратить этот тяжелый разговор, приказала позвать своих горничных.

— Да, позволит мне милостивая графиня, — сказал Мусдемон, уходя из комнаты, — сохранить надежду снова свидеться с нею завтра и повергнуть к ее стопам уверения в моем глубочайшем уважении.

VIII

— Правду сказать, старик, — заметил Орденер Спиагудри, — я уж начал думать, что обязанность отпирать дверь возложена тобою на трупы, находящиеся в этом здании.

— Простите, милостивый господин, — пробормотал смотритель Спладгеста, у которого еще раздавались в ушах имена короля и вице-короля, и повторил свое банальное извинение. — Я… я крепко заснул.

— Ну, значит не спали твои мертвецы, так как я только что явственно слышал их разговор.

Спиагудри смутился.

— Вы, милостивый господин, вы слышали?..

— Само собою разумеется, но дело не в том. Я пришел сюда не для того, чтобы заниматься твоими делами, а чтобы занять тебя моими собственными. Войдем.

Спиагудри вовсе не хотелось пускать вновь прибывшего к трупу Жилля, но последние слова несколько успокоили его, и притом мог ли он воспротивиться?

Он пропустил молодого человека и запер за ним дверь.

— Бенигнус Спиагудри, — сказал он, — к вашим услугам во всем, что касается человеческих знаний. Но, судя по вашему ночному посещению, если вы рассчитывали встретить здесь колдуна, вы ошиблись, nе fаmаm сredas[10]. Я не более как ученый… Пройдемте, милостивый господин, в мою лабораторию.

— Незачем, — возразил Орденер, — мы остановимся у этих трупов.

— У этих трупов! — вскричал Спиагудри, вздрогнув от испуга. — Но, милостивый господин, вам нельзя их видеть.

— Как! Мне нельзя видеть трупы, которые нарочно для того и выставляются здесь! Повторяю тебе, мне необходимо собрать сведение об одном из твоих клиентов и ты должен сообщить мне их. Повинуйся добровольно, старик, если не хочешь, чтобы я употребил насилие.

Спиагудри питал глубокое уважение к сабле и видел, как она сверкала на боку Орденера.

— Nihil nоn аrrоgаt аrmis[11], - пробормотал он и порывшись в связке ключей, отпер решетку и ввел посетителя во второе отделение мертвецкой.

— Покажи мне одежду капитана, — сказал ему Орденер.

В эту минуту луч света упал на окровавленную голову Жилля Стадта.

— Милосердый Боже! — вскричал Орденер. — Какое гнусное святотатство!

— Ради святого Госпиция, сжальтесь надо мною! — простонал старый смотритель.

— Старик, — продолжал Орденер грозным голосом, — неужели ты так далек от смерти, что решаешься издеваться над нею! Неужели, несчастный, ты думаешь, что живые не сумеют заставить тебя уважать мертвых!

— О! — вскричал злополучный смотритель. — Сжальтесь надо мною, я не виноват!.. Если бы вы только знали!..

Он вдруг замолчал, вспомнив слова малорослого человека: «Будь верен и нем».

— Не видали ли вы кого-нибудь, проскользнувшего в это отверстие? — спросил он слабым голосом.

— Да, это твой сообщник?

— Нет, это преступник, единственный преступник, клянусь вам всеми муками ада, всеми блаженствами неба, даже этим столь недостойно поруганным телом!..

С этими словами он бросился к ногам Орденера.

Несмотря на всю гнусность Спиагудри, его отчаяние, его протесты звучали так правдиво, что молодой человек был убежден.

— Встань, старик, — сказал он, — если ты не издевался над смертью, не унижай по крайней мере старости.

Спиагудри поднялся на ноги, Орденер продолжал:

— Кто же виновник?

— О! Не спрашивайте, милостивый господин, вы не знаете, о ком говорите! Не спрашивайте! — вскричал Спиагудри, внутренно повторяя про себя: «Будь верен и нем».

— Кто преступник? Я хочу знать его имя, — холодно возразил Орденер.

— Заклинаю вас именем неба, милостивый господин! Не спрашивайте о нем, страх…

— Страх не заставит меня молчать, скорее он заставит тебя говорить.

10

Не верь пустой молве (лат.).

11

Строчка из «De arte poetica» Горация: «Кроме меча своего признавать не хотящий закона» (пер. М. Дмитриева) (Прим. верстальщика).