Девичье поле

— Возьмите сливок, Николай Николаевич, могу похвастаться, прекрасные сегодня сливки, — говорила Лина, подвигая Соковнину молочник. Стакан крепкого чаю она только что поставила перед ним.

— Благодарю вас.

Лина с ласковой улыбкой обратилась к Фадееву:

— А вам, Федор Михайлович, крепкого или нет?

Фадеев застенчиво произнёс:

— Какой нальётся, ко всякому привык.

— Так хорошо будет? — спросила она, приподнимая над столом стакан.

— Отлично.

— А ведь сливки-то достойные! — воскликнул своим мягким баском Соковнин, наливая в крепкий чай четверть стакана сливок. Он почему-то расстегнул свой двубортный, толстого трико пиджак и распахнулся, точно собираясь пить много, на просторе, и добавил:

— У меня таких дома, пожалуй, и не найдётся.

Лина чуть-чуть порозовела от похвалы и, передав налитый стакан Фадееву, сказала Соковнину:

— А вот вы ещё творог попробуйте с этими сливками.

— Можно и творог, — шутливо-благосклонным тоном сказал Соковнин и, придвигая молочник со сливками Фадееву, кивнул ему головой:

— Рекомендую.

Фадеев с осторожностью, как хрупкую вещь, взял сливки, чуть-чуть замутил ими чай, взял предложенную ему Линой булку и, немного краснея, с каким-то нежным удовольствием, точно смакуя собственную мысль, сказал:

— Какая удивительно хорошая вещь — хороший чай с домашней булкой!

Лина тоже с оттенком удовольствия сказала:

— Да вы что же сливок мало положили?

— Благодарю вас, достаточно.

— А вы положите-ка ещё — поосновательнее. Хозяева здесь не скупые, — убедительно сказал ему Соковнин.

Фадеев послушно прибавил ещё, сколько было можно до краёв стакана.

— Ну, вот это будет хорошо, — сказал Соковнин. — У Полины Викторовны хозяйство образцовое, и надо воздать ему должную дань уважения.

— Почему у меня? — с весёлой улыбкой сказала Лина. — Молочное хозяйство — это тётин отдел.

— Ну, что тётя! — возражал Соковнин. — Это, так сказать, подотдел. А во главе всего вы.

— У нас все одинаково работают, — сказала с серьёзной скромностью Лина.

— Ну, уж это вы позвольте мне, человеку сведущему, воздать коемуждо по заслугам.

— А как ваши новые симменталки? Акклиматизировались? — спросила Лина.

— Отлично, — ответил с увлечением Соковнин. — Удой превосходный. А бычина растёт — так я каждый день любуюсь. Жаль, что с самого начала не стали мерить ежедневный прирост и вес. Диковинная скотина!

Соковнин начал ещё более подробно рассказывать о всех достоинствах приобретённых им осенью двух симментальских коров и бычка, — о том, какой он устроил хлев для них, как заинтересовались не коровами, а бычком соседние мужики.

— А что у вас теперь совсем тихо? — спросила Лина.

Соковнин улыбнулся как-то двусмысленно, не то добродушно, не то пренебрежительно и тоном спокойного безразличия произнёс:

— Темна душа крестьянская. Пока что — ничего.

Помолчав, он добавил:

— Да уж если уцелели в самый разгар движения, так теперь-то, авось, ничего не будет. А вы что, побаиваетесь?

— Нет, нам что же бояться, — с улыбкой же ответила Лина, — кое-чему мы ведь научились за это время: волей-неволей щедрее стали.

— Да ведь что наша щедрость. Мужицкую утробу разве чем-нибудь насытишь. Только разлакомились, — сказал немного жёстким тоном Соковнин.

Фадеев, посматривая на Лину робким взглядом, в то же время с твёрдым убеждением серьёзно сказал Соковнину:

— А вы дайте им такую доходную работу, чтоб их утроба насытилась настолько же, как у нас с вами.

Соковнин с ласковой улыбкой снисходительно-дружески посмотрел на него и равнодушно произнёс:

— Да что же, работу я им даю: вы сами знаете.

И, уже обращаясь к Лине, продолжал:

— Начал вот строить сарай для сена. Думаю ещё с весны начать расчистку болот под луга. Обещал уж им. — С скучающим видом, он как-то нехотя добавил: — Они, конечно, работе рады; а между прочим, чёрт их знает: может быть, и косятся, рады и ограбить. Да в конце концов мне наплевать на них: судьбы не остановишь, а живу я, и впредь буду жить, так, как хочу. Ведь и из них каждый хочет жить так, как ему хочется. У него своя мерка счастья, у меня своя.

От Лины не ускользнуло, что в то время, как Соковнин говорил с ней, его взгляд лишь изредка встречался с её взглядом; он как будто неумышленно, но почти не отрываясь, смотрел в открытую дверь из столовой в переднюю. И вдруг в его больших, голубовато-серых глазах блеснула радостная искорка: в передней послышался стук отворяемой двери.

С крыльца, впереди матери, вошла Наташа и уже из передней, начиная раздеваться, весело крикнула:

— Здравствуйте, Николай Николаевич!

Соковнин быстро поднялся из-за стола и, улыбаясь всем лицом, пошёл в переднюю. От каждого шага его крупной, сильной фигуры робко-нервно вздрагивали пустые чашки на подносе у самовара.

— Здравствуйте, Наталья Викторовна, — прозвучал его ласкающий басок.

Они пожали друг другу руку.

Пока Наташа вешала пальто и шапку и снимала калоши, Соковнин просто, с достоинством, но и с нескрываемой радостью, говорил ей:

— Мне везёт как утопленнику: ехал мимо по делам, дай, думаю, заеду «Девичье поле» проведать — и сразу узнаю, что, кроме всех его милых обитателей, ещё и вы прибыли. Надолго?

— На все святки.

— Мало.

— А вам зачем больше?

— Мне много надо.

— Будто бы?

— Не сомневайтесь.

Из передней Александра Петровна прошла через гостиную в свою комнату, а Наташа с Соковниным вошли в столовую.

Фадеев встал навстречу и выжидательно смотрел на Наташу. Соковнин его представил:

— Федор Михайлович Фадеев. Мой товарищ по гимназии. Шёл всегда впереди меня, покончил раньше со всей высшей премудростью, и за благонравие, прилежание и успехи назначен помощником к Федору Рудольфовичу Гроссману.

Наташа протянула Фадееву руку. Тот, краснея, пожал её и молча сел на своё место.

— Куда же вы несётесь, промелькнув здесь метеором? — сказал Соковнин Наташе, когда она, взяв налитую ей Линой чашку, села к столу.

Наташа, прихлёбывая ложечкой горячий чай, шутливо, точно обожглась, процедила через зубы:

— В Пар-рыж.

— Опять в Париж? Что же — продолжать совершенствоваться?

— Продолжать совершенствоваться.

На лице Соковнина появилось теперь серьёзное, немного грустное выражение. Он сказал:

— Дело доброе… Но цель какая?

— Чего?

— Совершенствования.

— Как какая цель? Искусство.

— Искусство для искусства, — машинально произнёс Соковнин.

— А разве у художника может быть искусство для чего-нибудь другого?

Соковнин немного приостановился с ответом.

Наташа смотрела на него с вызывающим видом. Но вместе с тем в её глазах было что-то милое, доброе. Она, как художник, с удовольствием видела пред собою красивое русское лицо Соковнина, и её взгляд как будто ласкал его высокий лоб в оправе коротких светло-русых волос, и эти правильно-очерченные, полные, румяно-здоровые губы, приоткрытая, как бы готовые произнести надвигающуюся мысль.

Соковнин сказал:

— Я думаю, цель искусства — применение его к украшению жизни.

Наташа возразила:

— Это не задача художника.

— А чья же?

— Тех, кто пользуется искусством для украшения своей жизни. Искусство само по себе должно быть безусловно свободно.

— И бесполезно?

— Да всякая ваша польза не имеет никакого смысла, раз нет искусства! Понимаете, Николай Николаевич, никакого смысла нет в жизни, поймите, совсем никакого, если нет искусства.

Наташа, говоря это, вдруг вся преобразилась. Лицо сделалось серьёзным, карие глаза расширились и стали темнее. Это уже не была шаловливая девочка, готовая забавляться милым вздором, это был борец. Глядя на Соковнина в упор, она встряхнула головой, и маленькая, вьющаяся прядка её темно-русых волос, опустившись, защекотала ей лоб. Наташа энергично провела рукой ото лба по волосам, точно поднимая забрало.