Сережа Нестроев

— Я от одиночества, господа, буду делать разъяснения, — пролепетала она в чрезвычайном волнении.

— Что? Что такое? Кажется, некоторые, как и я, не поняли вас, — сказал Петя, заметив, что собрание недоумевает.

— Я против одиночества, господа, т. е. я буду говорить от «Лиги борьбы с одиночеством», господа, — лепетала гимназистка, и большие стекла ее очков забавно поблескивали при свете свечей.

— Мы слушаем вас, — сказал строго Грюнвальд, недовольный тем, что два первых оратора, которых пришлось выслушать Сереже Нестроеву, оказались такими нескладными.

Петя Грюнвальд теперь дорожил мнением Сережи, и ему было неловко, что в собрании говорят слишком наивно. Так ему казалось.

— Господа! — продолжала гимназистка. — Мы все очень страдаем от одиночества. С этим, господа, надо бороться. Наша лига ставит себе это целью. Так вот мне поручили предложить вам соединиться с нашею лигою. Не хотите ли вместе бороться с одиночеством?

— Что вы разумеете под одиночеством? — нахмурился Грюнвальд, совершенно сбитый с толку.

— Как что? — обиделась Васильковская. — Всякий знает, что такое одиночество. Одиночество — это когда кому не с кем поделиться своими чувствами. У меня есть знакомый реалист, Митя Завьялов, так он даже отравился уксусной эссенцией от одиночества. Его едва спасли. Теперь он член нашей лиги, и я уверена, что он не отравится больше уксусной эссенцией. А то был случай с Катей Букиной. Она впала, знаете, в тоску. Пошла в гости к одной подруге, а ей сказали, что подруги дома нет, а на самом деле, представьте, подруга была дома. Тогда она к другой знакомой пошла, а знакомая говорит: я, голубчик, не могу с тобою быть сегодня. Я в кинематограф обещала пойти. Такое совпадение. Букина пошла и нашатырного спирта приняла. Обожгла себе весь рот. Едва ее привели в чувство. Вот что значит одиночество.

— Как же вы думаете бороться с таким явлением? — нетерпеливо спросил Грюнвальд.

— Очень просто. Каждый член нашей лиги при вступлении дает честное слово, что он никогда не откажется от общения с тем, кто страдает от одиночества. И у нас есть такое правило, что ключи должны быть у всех общие.

— Какие ключи?

— Ключи от комнат. Всякий член лиги во всякое время к другому члену может прийти, и тот должен его принять.

— Но ведь это не всегда удобно, однако, — чуть улыбнулся Грюнвальд.

— Это уж другой вопрос. Эт уж вы критикуете. А вы без критики, пожалуйста, самую идею нашу согласитесь принять. Если вы согласитесь идею принять, мы с вами соединимся и вместе можем выработать всякие там правила, чтобы лучше бороться.

— Хорошо, — решил Грюнвальд. — Мы это ваше предложение можем потом обсудить, хотя я лично, признаюсь, не совсем понимаю, чего вы хотите. Сейчас я прошу высказаться Автономова.

Автономов оказался подростком лет шестнадцати. Он учился в частной гимназии и одет был, как иностранцы, в коротких штанах, в чулках, в английском пиджаке. Говорил он точно, уверенно и с какою-то мягкою снисходительностью.

— Господа! — начал он. — Я полагаю, что разнообразие целей, которые преследуются разными кружками, не помешает нам всем объединиться на том, что для всех одинаково важно. Большинство кружков имеет своей ближайшей задачей — самообразование. Прекрасно. Есть кружки, которые носят партийный характер. Наконец, есть организации, подобные «Лиге борьбы с одиночеством». Но никто не станет сомневаться, что для развития деятельности всех этих кружков нужна свобода, известный минимум политических гарантий… Не можем ли мы объединиться на почве этих пожеланий, насущных и неизбежных? Не можем ли мы с этою целью организовать взаимопомощь и самозащиту, так сказать?

Он долго говорил в том же духе, и собрание слушало его с видимым сочувствием. Петя Грюнвальд в знак одобрения кивал головою. Теперь все было очень стройно и ясно. И было очень похоже на собрания взрослых. Предложение Автономова было принято. Один только рыженький вихрастый гимназист убежал в крайнем негодовании, объявив, что он считает предложение Автономова «буржуазным компромиссом».

— А вы какого мнения на этот счет? — спросил Грюнвальд Сережу.

— Я думаю, что все это хорошо, — сказал Сережа серьезно. — То, что кружки есть, хорошо. И то, что они объединиться хотят, тоже хорошо… Но…

Он улыбнулся и замолчал.

— Вы, кажется, хотите сказать какое-то замечание, Нестроев?

— Нет, это у меня такие «внутренние» мысли были, а для вашего дела они лишние…

Грюнвальд несколько обиделся.

— Как хотите.

И мальчики с большим азартом стали обсуждать подробности — как организоваться, как устраивать собрания, как выбирать депутатов.

Сережа пробрался к двери и, не прощаясь, вышел из комнаты, в надежде, что не заметят его отсутствия. Вся передняя была завалена гимназическими пальто и шубками девочек. Сережа не без удовольствия покидал квартиру профессора Грюнвальда.

«Почему я среди этих мальчиков как чужой? — думал Сережа, спускаясь с лестницы. — Ведь этот Автономов и Петя Грюнвальд очень хорошие, умные и знают, что делают. Я им завидую вот что. У них на душе нет той гадости, наверное. Но как они смеют быть такими чистенькими, когда я такой порочный? Они даже не предполагают, что можно так мучиться, как я мучусь. А хотел бы я быть на их месте? Нет, все-таки не хотел бы. Я скверный, но я знаю то, чего они не знают. Они могут говорить о второстепенном, не решив главного. А я не могу. Но ведь тогда и жить нельзя. Чтобы жить, надо о главном меньше думать и притворяться, что тебе интересно повседневное. А разве нельзя так жить, чтобы о главном всегда помнить и все-таки жить? Вот арестант Григорий думает о самом важном, о самом тайном и живет, однако. А я не могу так жить. Значит… Что значит? Нет, я не хотел делать выводов. Господи! Какие нелепые мысли у меня! Надо подружиться с Петею Грюнвальдом. Непременно с ним подружусь».

XV

Сережа полюбил Верочку «суеверно». Он изнемогал от желания увидеть ее и не смел к ней идти.

Иногда Сережа старался уверить себя, что он равнодушен к Верочке. Какое ему в сущности дело до этой Верочки Успенской? И какая неприятная у нее сестра к тому же. И так ли уж чиста и целомудренна Верочка? Почему она с таким отвращением говорит об этом Балябьеве? И что значат в самом деле в ее устах такие выражения: «Он грязный, а вы чистый». Если она знает, что Балябьев «грязный», она, должно быть, многое знает такое, чего четырнадцатилетняя девочка совсем не должна знать. Но Верочка Успенская не только знает, что значит «грязный», — она много думала об этом. «Главное, чтобы чистота была». О, это уж не ребяческая мысль! У этой Верочки не детское воображение.

«Но смею ли я так судить ее? — думал Сережа в настоящем отчаянии. — Это у меня в сердце такой мрак, что я готов даже Верочку заподозрить в самом скверном, в самом темном. Но это неправда и клевета. Нет никого целомудреннее ее. Надо скорее бежать к ней».

Но он медлил исполнить свое решение.

Ему мерещились ее влажные синие глаза, нежный рот, золотые волосы…

— О, милая! О, чистая! О, сестра моя! — шептал Сережа непрестанно. Однажды приснилась ему Верочка. Но сон был нехороший. Наяву ничего подобного ему не грезилось. Наяву он не посмел бы так представить себе Верочку. Сон был длинный, запутанный, кое-чего Сережа не мог вспомнить, когда проснулся, но то, что вспомнил, было как-то странно и чуждо Сереже: как будто не сам он это видел во сне, а кто-то другой, такой же, как он, Сережа, но все-таки не он, пришел и рассказал ему этот сон. Сон этот приснился Сереже, когда он однажды в сумерки, не раздеваясь, задремал у себя на диване. И вот что ему тогда привиделось.

Идет будто бы Сережа или двойник его по какому-то грязному, темному переулку. Фонари далеко один от другого. В двух-трех шагах ничего не видно. Похоже на осеннюю глухую ночь. Идет так Сережин двойник, а сам Сережа как будто бы наблюдает за ним со стороны и знает, что у него на сердце. Переулок подозрительный, нехороший. Про такие переулки только читал Сережа и знал отчасти из разговоров, но сам никогда в этих трущобах не бывал. В окнах везде спущены шторы, а за шторами свет. В иных домах двери полуотворены и там тоже свет и лестницы, покрытые красными коврами, затоптанными и мерзкими, как и весь этот гнусный переулок. И вот заходит Сережин двойник в один из таких домов, подымается по грязной лестнице наверх, распахивает дверь и видит из передней, что там маскарад в зале, что пляшут маски. Визжат скрипки и бренчит рояль. И противно Сереже, и заманчиво пойти туда и посмотреть на всех. А там взялись все за руки, и негр с белыми зубами кричит громко: