Сережа Нестроев

И угреватый господин холодными и мокрыми своими руками взял Сережину руку и стал делать снимок.

— Чем же мне руки вытереть? — спросил Сережа, сдерживая гнев, подымающийся в его душе.

— Нате вот, — и господин протянул ему какую-то тряпку.

Ушел угреватый господин. И еще целый час сидел один Сережа, с отвращением вспоминая незнакомца.

Пришел жандарм и повел Сережу на допрос.

В комнате, заваленной чемоданами и связками книг, с печатями и билетиками, за большим столом сидел господин в штатском. Лицо матово-бледное с желтизной, как слоновая кость, тонкие губы без кровинки и пустые глаза, — все было противно Сереже. В холеных руках с перстнями держал господин синюю папку — «дело».

Увидев Сережу, господин поднял белые брови.

— Вы и есть господин Нестроев, Сергей Андреевич? — стараясь выразить свое изумление, промямлил он и указал на стул. — Садитесь, пожалуйста.

Сережа сел.

— Да, это я.

— Но, позвольте… Как же так? Ведь вы обвиняетесь, знаете в чем?

— Нет, не знаю.

— Гм! Как же так? Вы обвиняетесь, молодой человек, в принадлежности к социал-демократической партии и в организации политической демонстрации на Моховой улице… Но ведь вы еще ре-бе-нок, однако. Тут какое-то недоразумение, я полагаю.

— Я тоже думаю, что недоразумение, — сказал Сережа, краснея. — Я не социал-демократ.

— Так. А этого господина вы знаете? — протянул он фотографическую карточку. — Знакомы?

— Нет, не знаком, — пробормотал Сережа, узнавая на карточке одного из студентов, которые приходили часто к сестре Елене.

«Вот оно в чем дело, — догадался Сережа. — Они думают, что Еленины знакомые не к ней, а ко мне ходят. Ну что ж! Все равно!»

— Нет, не знаком, — повторил Сережа твердо.

— Вам сколько лет?

— Пятнадцать.

— Знаете что, молодой человек, — промямлил чиновник, небрежно разглядывая ногти на своих холеных пальцах. — Вы так молоды, так юны, что я затрудняюсь заниматься вашим делом. Я вызову ваших родителей и объяснюсь. А вас я отпущу домой завтра же утром.

Он позвонил.

— Отправьте пока молодого человека обратно в Пречистенскую.

И жандарм, который привозил его в охранное отделение, поехал с ним опять на том же рыжем извозчике.

«Я сказал, что не знаком с этим студентом, — думал Сережа не без смущения. — А может быть, не надо было так говорить. Я ведь познакомился с ним однажды. Может быть, это я из трусости сказал, что не знаком».

Утром опять появился Григорий со шваброй.

— Мне в охранке сказали, что меня отпустят сегодня, — сообщил ему Сережа, чтобы сказать что-нибудь и услышать еще раз приятный голос этого странного арестанта.

— Это хорошо. А ты что же, братец, будешь на воле делать?

— В том-то и дело, что сам не знаю, что. Не знаю, как жить.

— В простоте надо жить.

— А что значит в простоте?

— Это нам, взрослым, у вас надо учиться простоте, а не вам у нас. Сказано: «Кто не приимет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него».

— Я уж не дитя, — потупился Сережа.

— Надо, брат, быть как дитя.

— Никогда мне этого никто не говорил, — прошептал Сережа, как будто упрекая кого-то.

XIII

В двенадцать часов пришел надзиратель и объявил Сереже, что он свободен. Со странным чувством страха перед свободой покидал Сережа свое тюремное убежище. Здесь как будто бы он имел право не думать о внутренней ответственности, а там, на воле, все будет опять, как прежде. Но все-таки, когда он сел на извозчика и вчерашний его страж принес ему чемодан и, получив на чай, сказал добродушно «здравия желаю», у Сережи радостно застучало сердце.

«Завтра же пойду в Каретный ряд и увижу Верочку Успенскую», — подумал он, улыбаясь.

Дома встретили его приветливо. Марья Петровна была взволнована и растрогана. Андрей Иванович ласково трепал Сережу по плечу и спешил расспросить его о том, при каких обстоятельствах его арестовали. Даже Елена была к нему благосклонна.

— Мне в охранном отделении карточку твоего знакомого показывали, — сказал Сережа, вдруг покраснев при этом воспоминании. — Я сказал, что не знаком с ним. Я не знал, что надо говорить по вашим там конспиративным правилам.

— И хорошо сделал, что сказал так, — похвалила Елена. — Этого моего знакомого кстати нет уже в Москве. Он за границу удрал.

— Должен я тебе еще вот что сказать, — не без смущения начал свое объяснение Андрей Иванович. — Вызывали меня, знаешь ли, на допрос. Ну, там я все уладил. Сказал им, что ты вовсе не социал-демократ. Зато, братец, с директором гимназии у меня вышла история. Я тут погорячился, признаюсь. Одним словом, тебя исключили из гимназии. Понимаешь?

— Что же теперь делать? — нахмурился Сережа, не очень, впрочем, огорченный этим известием.

— Что ж! Дома будешь пока заниматься. Надо будет обсудить этот вопрос. Если хочешь, за границей можно устроиться, в Швейцарии, например. Можно ведь экстерном потом держать, если похлопотать. А пока ты об этом не думай. Тебе отдохнуть надо и здоровьем своим заняться.

— Сережа! — сказала Марья Петровна взволнованным и торжественным голосом. — В эти дни ты получил свое первое политическое крещение. Позволь мне обнять тебя. Я надеюсь, что теперь ты никогда не забудешь тех, кто подвергся насилию за свои убеждения. Я не революционерка и не хочу поощрять тебя на революционную деятельность, но есть нечто священное для каждого русского интеллигента…

Вечером к Сереже пришел его товарищ по классу, Петя Грюнвальд, сын профессора. У них были довольно холодные отношения, и то, что этот юноша с светлыми невинными голубыми глазами, благоразумный, благовоспитанный и в то же время известный в гимназии своим свободомыслием, пришел теперь к нему первый, удивило Сережу.

— Я пришел к вам по поручению нашего кружка, чтобы выразить вам наше сочувствие, — сказал с достоинством юноша, пожимая руку Сережи. — Мы чрезвычайно негодуем на директора за то, что он исключил вас. Я пришел к вам поговорить об этом, между прочим. У нас есть намерение заявить коллективный протест. Вы какого мнения на этот счет?

— Какой протест? Что вы? — удивился Сережа. — Стоит ли поднимать шум из-за таких пустяков? Мне первому будет стыдно. Если бы я пострадал за свои убеждения, как говорят, тогда другое дело. Но ведь я попал в тюрьму совершенно случайно, уверяю вас.

Грюнвальд тонко улыбнулся.

— Все равно. В стране свободной с вами не могло бы случиться ничего подобного. Наш протест имеет известный смысл, но, признаюсь, мне кажется, не надо с этим торопиться. Я сторонник того, чтобы до окончания гимназии не вмешиваться в партийную борьбу. Иное дело — известная подготовка к будущей общественной деятельности. В этом направлении мы кое-что делаем. До сих пор я не решался вам сообщить об этом, потому что считал вас, извините, мистиком и человеком необщественным. Но после вашего ареста я и мои друзья решили просить вас присоединиться к нашему кружку.

— Благодарю вас, — пробормотал Сережа, совершенно подавленный плавною речью гимназиста. — Только ведь во мне ничего не произошло нового. Я, по правде сказать, не знаю, что такое мистицизм, и потому мистиком себя не считаю, но я такой, какой был раньше. Я в самом деле, кажется, не общественный человек, как вы сказали, то есть я очень стою за общественность, но сам для нее не гожусь.

Сережа грустно усмехнулся.

— Нет, вы, пожалуйста, не уклоняйтесь от участия в нашем кружке, — забеспокоился Грюнвальд. — Я обещал товарищам привести вас непременно на первое же заседание.

— Я приду, если хотите, только…

— Нет, нет, без оговорок, пожалуйста. Мы вас ждем непременно в воскресенье у меня. Вы знаете мой адрес — на Тверской, в доме Самойловых?

— Да, знаю.

— А страшно вам было в тюрьме? — спросил вдруг голубоглазый гимназист совсем уж другим тоном, с детским любопытством.

— Совсем нет.

Сережа хотел, было, сказать, что он даже рад был такому временному плену, но побоялся, что гимназист сочтет это за рисовку, и только прибавил полушутливо: