Страница 46 из 47
-Смотрю на младенца и отца его подлого вижу. До того дошло, что однажды чуть подушкой не придушила. Тогда взяла да подкинула в приют с записочкой, что Иванов это Александр Григорьевич, а сама сюда, в Ленинград подалась.
-И ничего не знаешь о нём?
-И знать не хочу. У меня есть Нюточка - она мой единственный ребёнок. Ты мне скажи, как этот гад здесь оказался? Похоронили же его!
-Ты уверена, что это он?
-Ещё бы! Даже одет так, как тогда одевался: в кожанке и галифе - ничуть не изменился. Куда он пошёл, когда я в обморок свалилась?
Кира молчала: она вся похолодела, на коже выступили пупырышки от страха.
-Что ты молчишь? Что ему надо было? Куда потом этот упырь делся?
-Не знаю, куда делся. А приходил он за мной, - и они обе перекрестились.
Глава 10
Следующий день принёс новые сплетни. Началось с того, что об этой квартире по дому поползли невероятные слухи. Говорили, что это несчастливая квартира, в которой уже человек двадцать умерло. Болтали, что в Гражданскую, когда был голод, здесь кого-то съели. Возле Нины останавливались жильцы дома и начинали издалека, так им казалось, будто бы сочувствуя, выспрашивать о Васькове, о Полди. При этом у них восторженным ужасом горели глаза, а некоторые даже сучили ногами от нетерпения, ожидая подробностей.
А сегодня с утра заговорили о комсомольском активисте Палёнове и о его странной кончине в далёкой Германии. Нина отмахивалась от любопытствующих, отговариваясь, что ничего такого не знает. Супруги Палёновы из дома не выходили, и к ним Нина никого не поднимала. Но в двенадцать часов пришла маленькая делегация от комячейки института, где учился Серёжа. Они настояли, чтобы их пустили к родителям их товарища. Лохматая девушка в круглых очках очень решительно прошла по длинному коридору квартиры и постучала в дверь к Палёновым. В просторной комнате, куда они вошли, у стола печально сидела женщина в тёмном платье, её обнимала знакомая им всем деревенская девушка Кира, опираясь плечом на косяк и глядя в окно, стоял высокий поджарый мужчина. Вошедшие смутились, сбились кучкой, но девушка в очках шагнула вперёд:
-Мы депутация от комячейки нашего курса. Я - Василькова, - мужчина у окна повернулся к ним, а женщина в тёмном подняла голову, - мы постановили всем курсом выразить вам сочувствие, хотя мы знаем, что он отмежевался от родителей. Нам очень жаль Сергея. Но, обсудив его поступок на комячейке, мы вынесли решение, что это поступок мелкобуржуазного характера, так поступают только слабые люди. Комсомолец так не может поступить, и мы вынесли ему строгий выговор, посмертно, конечно. Но нам всё равно жаль нашего товарища.
Девушка в очках прижала руки к груди и выжидающе уставилась на женщину в тёмном. Та лишь махнула рукой и отвернулась от них. Кира презрительно скривилась:
-Кто же вы для Серёжи: товарищи или судьи?
-Мы товарищи. И судьи тоже.
-Ах, вот как! А ведь это ты, пигалица, настаивала, чтобы его исключили из комсомола за то, что он заступился за свою мать, - Кира угрожающе двинулась в сторону девчонки в очках. - Надо же! Они осудили мальчика! Это так-то вы пришли выразить сочувствие?!
-По-одождите, Кира, - Штефан подошёл к группе Серёжиных однокурсников. Красивый, молодой, он смотрелся их ровесником. Он склонился к девице в очках и, глядя ей в сверкающие стёклышки, процедил: - маленькая жестокая т-тварь. Уби-ирайтесь отсюда! Все!
Депутацию от комячейки курса мигом сдуло из комнаты.
-Вот дураки! - всё ещё сердилась Кира, - надо же: "вынесли строгий выговор"!
-Да ну их! - ссутулилась Олечка, - как мне это всё надоело!
Штефан взглянул на Ольгу и обнимающую её Киру, скривился и вышел. Час назад курьер в форменной шинели и фуражке доставил профессору Монастырскому повестку на явку к следователю, и Андрей позвал к себе Штефана. Оба они чувствовали, что события начинают нарастать, но предвидеть, что из этого получится, пока было трудно.
Пален решил дождаться Монастырского в его комнате, там полно медицинских книг - с удовольствием почитает.
Но сначала он перечитал письмо Серёжи. Тот просил прощения у отца, писал, что никогда не станет стыдиться человека, который был поставлен перед страшным выбором. Неожиданно в постскриптуме была добавлена просьба не оставлять Киру и, по возможности, беречь её.
Надо же, опять эта Кира! Штефан вспомнил, как совсем недавно, возвращаясь со службы поздним вечером, услышал пение. Ольга пела с кем-то. Он замер перед дверью, не желая мешать. Просто стоял и слушал. У него появилось ощущение, что он должен вспомнить нечто важное. Важное настолько, что без этого не сможет дальше существовать. Ему даже показалось, что он почти вспомнил. Но память подвела: нечто мимолётное вновь ускользнуло, унеслось прочь. Он слушал, как два голоса трогательно выводили слова песни, и тоска стиснула сердце колючей лапой.
Женщины праздновали то, что теперь не принято отмечать - именины. Пьяненькая Ольга, спящая на стуле Нина и эта странная девчонка. Ольга стала выговаривать ему, а девчонка бросилась его защищать! И, будь он неладен, подобное с ним уже бывало в той, старой жизни! У него даже в глазах потемнело.
Потом они с этой самой Кирой, о которой то и дело все просят заботиться и беречь её, словно она самый дорогой бриллиант из царской короны, пили чай. Обычные слова "сахар, сливки, сахарница...", но был в них какой-то неясный ему подтекст. Ещё он чувствовал её притворство. Эта девчонка постоянно врала. Зачем? Он не мог понять. Это раздражало, злило. Он не сдержался - за это было стыдно. Он, взрослый мужчина, должен был держать себя в руках и не доводить их разговор до объятий и поцелуев. Но девчонка сама отчаянно этого хотела. Он никогда не встречал подобного отчаяния. Она ринулась в его руки, как в последнее убежище. Да ладно: грехом больше, грехом меньше - какая разница?
А потом приехал Монастырский и ему стало не до Киры с её странностями.
Этим днём там, на явочной квартире, он отказался писать отчёт. Ухмылка на лице гепеушника, похожая на оскал, многое сказала ему. Но Штефан уже ничего не боялся: Серёжа вне опасности, а Ольгу он завтра же отправит в Тмутаракань, где её никто не найдёт. За себя он не беспокоился - до завтра они уж точно его не тронут. В других обстоятельствах он, наверное, бежал бы вместе с Ольгой. Но он решил иначе. Он вынес себе приговор. Да, мальчик пишет, что никогда не станет стыдиться его. Ключевое слово в этой ситуации - бесчестье. Без чести - нельзя жить. Есть старый способ смыть позор. И Штефан всё для себя решил.
Он взял толстый том "Психиатрии" десятого года издания, с удовольствием взвесил его в руке - в прошлом ему нравилось вчитываться в его страницы. Устроился на диване и стал перелистывать читаное-перечитаное издание. Из середины книги выпало несколько листков и открытки.
На открытке была изображена Богородица с Младенцем. Внизу печатными буквами подписано, что это работа Михаила Врубеля. Какое невозможное сходство с Кирой! Удивительно! Просто одно лицо. Разница лишь в цвете глаз да ещё, пожалуй, в их выражении. У врубелевской Богородицы глаза тёмные, полные безумного ужаса. Штефан прикрыл глаза, вспоминая Кирино лицо. Ну да, она совсем другая, смотрит прозрачными зелёными глазами, в которых грусть, любовь, тоска, ожидание, доверие, надежда и отчаянная вера. Интересно, кто мог сунуть открытку-репродукцию в монографию по психиатрии?
А что тут ещё? Газетная вырезка, пожелтевшая и потёртая. Маленькая фотография четырёхтрубного парохода. От взгляда на заголовок Штефана замутило: "Гибель "Титаника". Он, не понимая почему, всегда ненавидел этот несчастный корабль лютой ненавистью. Даже от вида четырёхтрубника белело в глазах и перехватывало дыхание. Пален потёр висок - начинала болеть голова. Где-то там в глубине его мозга спрятана причина ненависти к "Титанику". Докопаться бы!