Мой Темный Квартет

Комментарий к Глава 47. То чувство, когда осталось 2 главы и эпилог ...

====== Глава 48. ======

10 лет спустя.

Алексис проснулась от грохота за окном. Стихия разбушевалась ни на шутку, стуча корявыми когтями деревьев в окна, скрипя деревянными ставнями, взметая старые ветки с земли. Молния разрезала небо, освещая ночь ярким, нестерпимо ярким светом. Девушка резко села на кровати, тяжело дыша. Ее что-то мучало, не хватало воздуха, сердце металось в груди, как подбитая птица. Спустив ноги с высокой кровати, она наскоро накинула на дрожащие плечи тонкий халатик и, на бегу завязав его, поспешила на первый этаж. Она так и не научилась греться за все эти годы, ее руки оставались холодными, словно сотканными изо льда. Она мало говорила, была бледной, несговорчивой, старалась меньше проводить времени в толпе, на шумных многолюдных вечеринках. Единственным светом в ее жизни был тот, кто спал сейчас в большой спальне на первом этаже небольшого дома, что она купила вскоре после окончания университета. Спускаясь по лестнице, брюнетка остановилась, держась за перила, вперив взгляд во тьму, пытаясь понять, что так ее мучает. Неожиданно ее глаза уловили что-то странное не стене у лестницы. Подняв руку, она прикоснулась к рваным краям обоев, разодранных чем-то острым … когтями? «Эй-Джей!», – мелькнуло в ее голове, и она поспешила дальше, не глядя под ноги. Босые ступни скользили по гладкому паркету, и пару раз она больно врезалась в углы, но не останавливалась: ее сердце бешено стучало, дыхание прерывалось от страха, что сковал сердце. Она привыкла ждать опасность, беду, врага постоянно, и, если за себя она не боялась, ей было все равно, то за сына она могла бы убить, не моргнув. Ворвавшись в уютную комнатку с потухшим камином, она упала на колени перед широкой кроватью и сжала руку спящего мальчика, припадая к теплой ладошке губами, крепко зажмурившись. По ее губам мелькнула редкая, слабая улыбка, такая робкая гостья, которая практически пропала из ее жизни. Открыв глаза, Лекс посмотрела на мальчишку и нежно, едва ощутимо, самыми кончиками пальцев провела по его лбу, убирая отросшие пряди волос. Черные, иссиня-черные космы, бледная кожа, чувственные, немного пухлые губы, линия скул и подбородка, намек на мускулы, блеск шоколадных глаз, надменная улыбка, самоуверенность … и ласка. Всю свою любовь, нежность и преданность он отдавал матери, помогая ей во всем, везде, где только мог. Старался меньше ее расстраивать, хорошо учился, не водился с плохими компаниями, не нарушал установленные матерью правила. И еще — грезил отцом. Чувства, что он испытывал к нему, были схожи с манией: он мог говорить о нем часами, рисовал его, видел его во снах каждую ночь, а на утро рассказывал маме, что они делали вместе. А Лекс … она рассказывала ему все, каждую секунду, каждое мгновение, что сохранилось в ее голове, она описывала его до мельчайшей подробности, до последнего слова, замашки, привычки. Они любили садиться вечером около камина и обсуждать, что было бы, если бы сегодняшний день они провели вместе, всей семьей. В школе Джея дразнили из-за глупых слухов, что ходили о смерти Брайана, но мальчик не давал себя в обиду: он не был драчуном, но постоять за себя мог. Он был четок, прямолинеен, уверен, сдержан, но если кто-то покушался на запретные темы — его никто не мог остановить от мщения. Он вырос душой компании, шутником, заводилой, даже несмотря на юный возраст, было понятно, что немало у него будет любовных похождений и историй. Он любил и берег мать, защищая ее ото всего, учась у нее, считая ее эталоном человека и женщины, он стремился во всем походить на нее и на отца, которого, хоть никогда и не видел, любил всем своим существом. Девушка поцеловала сына в лоб, оглядевшись. Гроза бушевала за окнами, но здесь, в детской, было тихо, словно нечто защищало этот клочок мира ото всех бед. Лекс закусила губу, вспомнив, как однажды вечером сынишка вдруг вскочил во время ужина и полетел к окну, крича, что к ним идет отец. Она помнила, как уронила вилку, как задохнулась, как впервые заплакала спустя столько времени, как всю ночь сидела на кухне, по сотому разу перебирая жалкие пять фотографий, на которых мелькало любимое лицо. С корявой ухмылкой, насмешкой в глазах, лохматой шевелюрой — она помнила его до последней мелочи, все его фразы, шутки, каждую их ночь. Она сдержала свое слово: она держалась, жила, работала, воспитывала сына, поднимая его на ноги, делая из него человека, не унывала, а каждое воскресение они с Эй-Джеем ходили на кладбище и больше двух часов сидели рядышком на маленькой скамейке, рассказывая отцу все, что с ними произошло за эти семь дней. Они смеялись, шутили, и им иногда казалось, что фотография на памятнике улыбается и кивает им в ответ. Он ей снился. Постоянно. Иногда он даже ничего не делал, просто стоял и смотрел на нее, и как же тяжело было просыпаться! Однако она разучилась плакать, словно за первые дни после его смерти она выплакала все, что у нее было, и осталась только несгибаемая жесткая оболочка, идущая к своей цели. Она не подпускала к себе мужчин, и немало храбрецов получили по своему достоинству, пытаясь добиться у нее «аудиенции». В этом русле она была абсолютно непреклонна. Лекс не была против друзей и общения, но ее любовь, ее верность и тело навеки принадлежало только одному. Она знала, что это банально и отдает розоватостью, но она так решила, и все ее друзья и не думали пытаться ее переубедить. Удостоверившись, что с сыном все хорошо, она устало поднялась, поправив халат, вышла на кухню и налила себе один-единственный глоток виски. Она не пила, не пьянствовала, не курила, но иногда, когда боль слишком уж зажимала ей горло, она позволяла себе маленькую слабость в виде нескольких капель чего-то, способного растворить в ней горечь и дать возможность забыться. Но это только ночами, наедине, при сыне — никогда. Она знала, что допустила в жизни много ошибок, и Эй-Джей стал ее шансом к искуплению, и она была готова использовать его на полную. За окном сходила с ума стихия, желая ворваться вовнутрь и снести все с лица земли. Девушка поежилась, глядя на сумасшествие, творящееся на улице, и стала медленно подниматься по лестнице, стараясь не смотреть на рваные следы на стене. Она привыкла к чему-то необъяснимому в своей жизни и старалась мириться с этим. Но тут взорвалась очередная молния, и на ее фоне, за спиной брюнетки, четко проявилась огромная фигура. Резко развернувшись, Лекс замерла: входная дверь была раскрыта нараспашку, и дождь нещадно хлестал по паркету. Не думая ни мгновения, она подошла к двери и выглянула на улицу, морщась от больно бьющих по лицу капель, которые, словно крохотные льдинки, царапали кожу. Однако на крыльце ничего не было, и на дорожке, ведущей к дому, тоже.

– Кто тут? – звонко спросила она, ее голос даже не дрогнул. Она не боялась, по крайне мере, за себя. Быстро повернувшись в дом и удостоверившись, что дверь в комнату сына плотно закрыта, она вышла на улицу и пошла по дороге, шлепая по лужам босыми ногами, не реагируя на холод.

На повороте, у калитки, тоже не было и намека на чье-либо присутствие. Но сердце говорило обратное: тут что-то есть. Близко. Прямо тут. Что-то снова мелькнуло за ее спиной, и Лекс круто развернулась, едва не упав на скользкой земле. Ее порядком разозлила эта игра в кошки-мышки, и она уже точно не желала быть мышкой. Стиснув зубы, она пошла дальше, выходя за территорию своего участка. Кругом — ни души, ни одного живого существа, только бешеная, срывающаяся в цепи стихия, и нечто, звенящее в ушах. И еще луна, огромная, нереально белая, огромная луна, возвышающаяся над поляной, словно закрывающая собой все небо. Разве такое возможно? Снова нервно обернувшись и взглянув на дом, девушка замешкалась, не зная, что ей делать дальше: она не могла оставить сына, да и ходить по городу в таком виде тоже не самая хорошая идея. Но она должна была что-то сделать, что-то предпринять. И тут свет луны, льющийся ей в спину, дрогнул, словно его кто-то перекрыл. Обернувшись, брюнетка успела увидеть только огромную черную фигуру, закрывающую собой ночное светило, да громадные крылья, растворяющиеся во тьме. И тьма поглотила ее, глуша в себе.