Страница 58 из 60
И ей на мгновенье стало неприятно, что муж так грубо, так открыто насмехается над инженером. И еще стало ей обидно и досадно на мужа за его слова о любви, о любовной волынке. Она сжалась.
А Андрей Фомич, заметив в ней какую-то перемену, снова подошел и притянул ее к себе. Прижимаясь щекою к его груди, Федосья глухо прошептала:
— А ты, Андрюша, ради меня разве не пострадал бы?
— Я-то? — переспросил Андрей Фомич, заглядывая в ее глаза. — Я, Фенька, любовь понимаю крепко! Любовь в моем жизненном деле помехою быть не может! Не должна! Слышишь?..
Он притянул ее к себе и крепко поцеловал.
Снега и холод. Хребты, пестро засыпанные снегом. Радостная первопутка. Воздух звонок. В воздухе звуки гулки и полновесны.
Дым над фабрикой густ и яростен. Дым клубится сочно и весело Но над новою трубою недостроенного цеха нет дыма. Цех молчит. Медленно, вяло, неполно, по-зимнему идет постройка. От медленности и вялости работы сжимаются у Андрея Фомича кулаки, темнеет лицо и злые слова рвутся с уст.
Но из города, после неоднократных напоминаний и требований, наконец, ответили, что на днях выезжает на фабрику инженер, заместитель Карпова. В конторе прочитали бумагу, стали обсуждать ее и гадать о новом техническом директоре.
— Да-а… — сообразил Плескач. — Вот и новенький появится. Заместо Карпова. А как дело пойдет, неизвестно!
— Дело пойдет как по маслу! — хитро отозвался кто-то. — Приедет новый и опять канитель закрутится, завьется! Еще пуще прежнего постройка зашумит!
— Зашумит! — захихикал Плескач пренебрежительно и злорадно и уткнулся в свои ведомости и книги.
Инженер, присланный на смену Карпову, приехал по санному пути. Дорога только что установилась, сытая лошадь несла легко и сильно. Снег летел из-под копыт весело и озорно.
Андрей Фомич встретил нового инженера со сдержанной замкнутостью и настороженно. У нового инженера было усталое лицо, желтые жилистые руки, глухой голос.
«Хворый», — неприязненно подумал о нем Андрей Фомич.
Новый инженер привез с собою пухлый поношенный чемодан и плетеную корзину с вещами.
— Семья моя, — поспешил он пояснить директору, — приедет попозже… Устроюсь я здесь сначала, а потом уж их выпишу.
«А-а, — сообразил Андрей Фомич, пряча усмешку, — этот, пожалуй, насчет любви потише будет!»
Совещание, устроенное директором для ознакомления нового инженера с делами, вышло тягостным и тягучим. На совещании этом Карпов вводил приезжего в курс дела, давал разъяснения, передавал чертежи. У Карпова мгновеньями вздрагивал голос, он порою путался, хмурился и краснел. Новый инженер, чувствуя волнение Карпова, нервно улыбался и все приговаривал:
— Да, да! Совершенно верно!
Андрей Фомич посматривал на обоих, морщил лоб и гасил в себе готовое каждую минуту вспыхнуть раздражение.
После совещания Карпов сразу же ушел из кабинета. Новый инженер остался с Андреем Фомичом.
— Я хочу быть совершенно откровенным с вами, товарищ директор! — глухо сказал он.
— Самое хорошее дело! — ободрил его Андрей Фомич, насторожившись.
— Боюсь, что не смогу целиком и полностью заменить инженера Карпова. Насколько я успел познакомиться с его работой, он очень опытный работник. Понимаете, очень опытный! А я рядовой инженер. Работал я, правда, и по керамике. Но у вас здесь коренная перестройка идет… Боюсь я, что в первое время буду кой в чем плавать. Заранее предупреждаю!
— Хорошо! — мотнул головою Андрей Фомич, начиная чувствовать легкую симпатию к этому желтому болезненному человеку, глухой голос которого звучит искренно и глаза смотрят открыто и правдиво.
— Хорошо! — повторил он. — Давайте попробуем вместе дружно работать!
— Конечно, вместе! — просиял инженер. — Конечно!
Андрей Фомич широко положил локти на стол и перегнулся к инженеру:
— Видали фабрику? Видали, какие ветхие корпуса? Какая изношенность, какая рухлятина? Ну, вот. А теперь возьмите новый корпус! Возьмите наши проекты, наши планы! А наш черепок! Наш фарфор. Чистота-то какая, белизна, звон! Первосортный фарфор у нас выйти может, первосортнейший!.. И мы стремимся дать продукцию на ять! Мы можем ее дать, вполне можем…
Сжатые в кулаки руки Андрея Фомича разжались, он уперся ими в стол, приподнялся, как бы готовясь взлететь:
— Мы на экспорт должны работать! На вывоз!.. На заграницу!.. Вот!
Он вскочил, пошел к полке, схватил монгольскую чашку, потряс ею в воздухе:
— Разве мы лучше этого не можем выпустить?! Да мы в три раза чище и красивше сделаем!.. Смотрите!
Андрей Фомич протянул инженеру чашку. Тот взял ее, поднял на уровень глаз, тщательно разглядел со всех сторон, позвонил ногтем по фарфору и осторожно поставил на стол, на бумаги.
— Без всякого сомнения… — серьезно, деловито и ровно подтвердил он. — Без всякого сомнения. Лучше и красивей. Это — худшая китайская работа. Притом брак…
— Вот, вот! — засиял Андрей Фомич. — Понимаете? Сделаем!
— Если налечь на работу и отнестись к ней спокойно и добросовестно, то сделаем легко и быстро…
Инженер говорил глухим голосом. В глухом голосе этом звучали подкупающая простота и безыскусственность. Эту простоту, эту безыскусственность Андрей Фомич почувствовал тонко и радостно. Андрею Фомичу вдруг стало легко и хорошо с этим чужим, малознакомым человеком, с которым ему придется работать. Андрей Фомич уже по-другому посмотрел на него. Он пристально вгляделся в его усталое лицо, посмотрел на жилистые руки.
— А как здоровьишко ваше? — дружелюбно и осторожно спросил он.
— О, я двужильный! Я, как скрипучее дерево, долго могу простоять! — усмехнулся инженер.
— Вы за здоровьем за своим последите! Зря разматывать его не следует! Ну, значит, будем работать?
— Будем! А как же иначе! — слабо улыбнулся инженер.
Карпов собрался быстро. Пред отъездом он избегал встречаться и разговаривать со знакомыми, с сослуживцами. Он стремился уехать сразу же, как приехал на смену ему новый инженер. Он хотел покинуть фабрику, поселок и все, что напоминало ему о последних месяцах жизни здесь, как можно скорее. Чтоб не уносить с собою воспоминаний и сожаления, Чтобы не терзаться томлением несбыточных и несбывающихся надежд и желаний. Чтобы не ощущать в себе горькой тоски разлуки.
Он хотел выскочить отсюда стремительно и без оглядки. Но в утро отъезда, когда поселок еще спал, когда фабрика молчала и когда серый день лениво вставал из-за пасмурных хребтов, Алексей Михайлович соскочил, никого не будя, с постели, быстро оделся и вышел на улицу.
Сонная улица вытянулась пред ним молчаливо и раздумчиво. Неживыми стояли дома, захлопнувшие туго и плотно свои ставни. Не тронут движением и жизнью лежал ночной снег. Жесткие ветви голых деревьев беспомощно и зябко тянулись над заборами.
По сонной улице одиноко прошел Алексей Михайлович. Трехоконные домики, храня спящих, оберегая домовитость и короткий покой, серо плыли мимо него. Знакомые дома, знакомая улица глядели чужими стенами, чужою тишиною. Разрывая порядок улицы, раскинулась площадь. На ней та же тишина, та же отчужденность, та же внезапная враждебность.
На площади Алексей Михайлович замедлил шаги. Остановился. Повернулся лицом к востоку.
На востоке, над горбом хребта разжигался скупой рассвет, скупой и тусклый день. На востоке громоздилась темная и унылая на белом, снежном, фабрика. Корпуса. Корпуса. Трубы. Над двумя реет неугасимый дым. И в стороне бездымная, безмолвная новая труба.
На востоке видел Алексей Михайлович фабрику. Свою, его фабрику. Ту, которая еще так недавно была его. Он видел, он разглядывал ее. Отсюда, с мертвой площади, видел он ее крыши, ее окна, ее углы. Каждая крыша, каждый угол, каждое окно говорили ему многое и о многом. И то многое, что они и о чем они ему говорили, вбивало в него смятенье, раздумье, тоску.
Сколько надежд и волнений остается там, за этими стенами! Сколько сил, его сил положено туда! И вот — он уходит отсюда. И когда он уйдет, все так же, как и при нем, закружится колесо труда, забьется жизнь, заорудует фабрика, вздыбленная живыми людьми. Ни на минуту не останавливаясь, не замечая — есть ли он здесь, инженер Карпов, технический директор, или его нет. Толчеи и мельницы с грохотом и скрежетом замелют породу, затрут массу; прессы обомнут ее, выжав лишнюю влагу; живые сильные руки бросят комок за комком готовую серовато-белую глину на круги, на станки, в формы; пышущие, убивающие зноем горны поглотят стройные колонны желтых капсюлей, полных хрупкой сырой посуды; белая глазурь всплеснется в бадьях, когда опустят в нее на мгновенье полуобожженные вещи… всплеснется легким движением проворных, знакомых, милых рук…