Страница 3 из 39
А в целом добрее ежа в лесу зверя найти трудно. Хотя злее его даже в городе никого нету. Поэтому имей ежа другом, вовремя ему кланяйся и в душу ему гадить не смей. А то... См. выше.
Cоловей, стало быть, разбойничек после смены по глухому лесу гулял, приключений себе на могучую попку искал, каждый куст шевельнул, в каждое дупло заглянул и таки нашел, придурок. Ежик малый пьянехонький после пьянки с друзьями-пьяницами крепким дрыхом на лавке дрых, двести шестая часть первая ему снилась, новые носки снились и медаль к ним «За взятие Лукоморья», папины алкогольные бредни по наследству снились, скорый поезд «Москва—Пекин» неизвестно зачем чудился, старые носки тоже страхом ужасным снились, будто один носок на голову ему напялился, а другой в углу дурень дурнем стоит и немой вопрос у него в глазах. Кряхтел во сне ежик, чего греха таить — пукал, даже сходил под себя немножко, чуть-чуть совсем, как только ежики могут. Мирно спал, никого, кроме как себя за красный нос, не трогал и зла никому не желал. А Соловей, хрен косматый, не в колокольчик ему позвонил и не об тряпочку ноги вытер, а помойной рожей своей дверь ежикову с петель сорвал, шпорами ежиков порог своротил и в трюмо старинном непотребной своей дикостью отразился. А ежик-то спал себе да храпел, и дальше бы спал — они, ежики, спать мастера, и храпеть лучше их никто не способен, а тут как-то он совсем разоспался, ажно лапоньки в подпол свесил, ажно ртом слюнявым пузырь намного больше себя самого выдул. И в каморке у него тьма египетская стояла, а из подпола картошка глазками белыми во тьму глядела, и не собирался ежик раньше четверга просыпаться. Но вот крикнул Соловей-разбойник в первый раз, топнул, присел, свистнул, хрюкнул, горку хрустальную потной ладонью с серванта сшиб — и приснились ежику сорок третий год и блиндаж заваленный, хлястик от шинели приснился и поля под танками, треуголка в мазуте на башке отчаянной и гармонь, навылет пробитая, мертвая, сникшая, с кнопками стертыми и картинкой клеенной. И заворочался ежик. И вздохнул. И одну шестую часть сна своего крепкого потерял. А дурак приблудный в темноте кромешной плечиком откормленным развернулся — и прощай, телевизор ежиков, извини, Ангелина Вовк, память вечная тебе, «Сельский час». И заплакал ежик во сне. Лапкой маленькой в перьевую подушку вцепился, две иголки со звоном на пол упали, многострадальная печень под шкуркой расширилась. И приснился ежику апрель-месяц. Сопла в дыму раскаленные и бормотанье ларингофонное, правая мачта вслед за левой медленно отошла, руки хлопотливые перед лицом носятся, тумблеры нажимают, под забралом улыбка испытанная потеет, со спины холодная струйка каплет, взгляд тоскливый через стекло вниз — а там собаки, собаки, собаки в трусах футбольных с фистулами и в шлемах, две болонки по ковру к трибуне бегут с докладом, и не добегают, бедные, и наземь, дергаясь, падают, воздуху им не хватило, воздуху... И застонал во сне ежик, и во сне ногами задрыгал, педальку тормозную ища, прекратить виденья желая, подушку тонкую насквозь слезой промочив и пальцем крохотным по полу бороздя. Взреготнул Соловей, блин, разбойничек, жеребцом каурым заржал, копытами сорок пятыми расстучался, растопырил тело свое во все стороны и ручищи к ежику вытянул, и клюв свой нечистый на ежа разинул, и помоями в личико мелкое дохнул. И сожрать ежа приготовился, изжевать его вместе с потрохом, вместе с горем и думой о Родине, вместе с колючками и песней маминой, вкупе с наволочкой, пером и любовью давней к подруге забытой в зимнем лесу, когда один только дятел поцелуям свидетель, и тот не стучит, а только глаз свой дебильный косит на то, что два ежа в клубке вытворяют, и глаз его дебильный верить себе не хочет, потому что отменно силен в любви ежик и весьма причудлив, и кто юннатом в уголке за ежами с детства приглядывал, тому не надо потом книжки листать и многоопытных друзей расспрашивать. Ты только увидь однажды, как ежик с подругой за куст пошел, и окуляры подкрути, и глаза заузь, лейкопластырем пасть себе на время заткни, чтобы от восхищенного вскрика твоего у ежей настроение не упало, — и будет тебе, браток, зрелище, от которого кровь в жилах в обратную сторону понесется. А комочком ваты уши себе заткнуть не забудь, ибо вздохи и стоны ежиные даже траву краснеть заставляют, и цветочки в другую сторону отворачиваются, и тебе этого лучше не слышать, а то жена твоя угрюмым молчанием своим тебя до бешенства доведет...
А Соловей-то... Разбойник-то этот... Не повезло ему. Разбудил-таки придурок ежика. Не то чтобы совсем проснулся ежик, но угловатое чудище возле кровати заметил и движением брезгливым прихлопнул. И правильно. И поделом ему. Так и надо. Нехер ежика в его домике тормошить.
Вот, бывает, нальет ежик стопочку, высоко подымет, опустит, ко рту поднесет, выпьет, грибочек вилкой наколет, высоко подымет, опустит — а в рот-то сунуть и позабудет! И такое, бывает, за один раз до десяти раз бывает. И вот тогда-то, друг мой прыщавый, вся сказка и начинается...
Сперва о лапках. Их у ежика в среднем четыре штуки. Левая, правая, задняя, запасная. Плюс костыль, ежели еж в годах, либо два, ежели инвалид, либо три, ежели коллекционер. А ежели старый увечный коллекционер — то это уже с виду вовсе даже не еж, а такой маленький дурацкий лесной комбайн, который не собирает ни хрена, а наоборот, теряет все при ходьбе — башмаки, костыли, очки, направление движения, стыд и память.
Теперь нос. У нормального ежа он один, строго спереди и строго посередине. Пока тверезый. А как выпьет — он у него везде. Ежик выпимши — это один сплошной нос, который в разные места с одинаковой целью лезет: пронюхать, нащупать, ототкнуть, выжрать и опупеть. И ежели шары, до половины залитые, на расстоянии вытянутого костыля не видят ни хрена и при ходьбе ежу лишь помеха, то нос его дальнобойный за тысячу восемьсот шагов водочный перегар от самогонного отличает. И наука на этот счет общий солидарный подтвержденный вывод имеет: любой пьяный еж, лишенный способности видеть, слышать и передвигаться, ежели где добавку пронюхает — все равно передвинется хрен его знает как, нащупает, ототкнет, выжрет и опупеет.
Теперь иголки. Их количество определяется возрастом, и к сорока годам, случается, лысеет еж до последней степени и с виду становится обычный хомяк домашний. Но! Хомяк — это всего лишь мешок с крупой, который сам себя наполнять и туда-сюда таскать может. А вот ежик, даже когда окончательно пожилой, и лысый, и хромой, и беззубый, и тугоухий — это все равно ходячий атомный бомба, и измеряется в мегатоннах, и взрывается где попало, и никого не щадит, и ничего не помнит потом. И колючки у ежика — это вроде рубашки осколочной на гранате. Их вполне может не быть. Один хрен, когда грохнет, волной все повалит.
И глаза. Они у ежика маленькие и круглые, но бывают огромные и квадратные, это когда ежик увидит, что кто-то мимо прошел и ни разу не поклонился. А еще бывают узкие и с прищуром, когда ежик, слава богу, еще не сердится, но уже, спаси господи, недоволен. Свои глаза ежик в основном открытыми держит и моргает ими раз в день, а чужие — в основном прикрытыми да подбитыми, и ни одного дня не пройдет, чтоб кому-нибудь не подбил.
И вот, значит, друг ты мой золотушный, представь себе масляную такую картину без рамки и подписи, когда ежик уже пьяненький в меховую стельку и дубовую доску, но еще вполне теплый и даже слегка живой. А ты, значит, корешок мой обструганный, по грибки-ягодки за кленовыми шишками да еловым соком в лес притопать сподобился. В самую чащу, в самую гущу, в адских кущ темнотищу, где ежик хмурый упился до газообразного состояния, до полного нестояния исшатался и оба монокля проглядел в поисках: кому бы в грудную клетку черепную коробку вбить. А ты, стало быть, припожаловал. А ежик-то, выходит, тебя дождался. А ты, как я понял, крепкого здоровья и долгих лет жизни себе не хочешь. А ежик, как сейчас ты поймешь, по бухому делу твою шляпку от гвоздевой отличать не станет, а в любую поверхность одним ударом вобьет. А на похоронах твоих, получается, семья твоя таким образом время, место и усилия сэкономит. А ежик даже не разберет, моль он казнил или лауреата всемирного. А...