Хультура речи

Да, война... Страх и ужас, все правда. Я до финской классным токарем был. На Кировском. Бронь имел. Женатый, сопляков двое. Но, как ноябрьские отгремели, так меня за муда и взяли. Призвали. Из новой кожи в старую кирзуху переобули, винтарь сунули — и вперед. На дот. Сперва по снегу, потом по теплым телам. Которых, как снежинок, перед этим дотом нападало. Сытый, гретый, за бетонной стенкою финн сидит и через узкое окошко пропуска на тот свет дает. Только попроси. Только встань.

Опять же не помню практически ни хера. Не видел потому что ни хера. Очки кровью с Серегиными мозгами залило, да темно уже, да метель... Он, Серега, передо мной как на провод электрический наступил, дергается весь, трясется. Грамм на двести потяжелел. В тишине упал. И я в паузу. По Сереге два шага и еще. Метнул. Пока летела, он новый вставил. И мне. В санбате встретились потом. Я живой дырявый, он дохлый рваный. Доктор наш бился-бился, вытащить его хотел, трубки ему вставлял, колол, нервничал. Особист же рядом стоит. Воскресить требует. Для допроса. А финн, башка набок, синий весь, голый, целый глаз открыл и особисту говорит:

— Куй тебе! Комиссарска морда...

И помер. И доктор ему не от прибора своего щетки, а от полкового генератора на всю шкалу — ка-ак врубит! Аж стол к потолку подпрыгнул. А финн руку поднял, пальцем глаз открыл, на особиста глянул и говорит:

— Фторой куй тебе! Большевицка сука...

И снова помер. И так весь день. Даже Тимошенко его успел застать, маршал. Срочно на кукурузнике прилетел. Тридцать пятый ему достался, и сталинской сранью его назвал. Подкованный такой финн был, имперский, бывший. Вроде в первую еще служил. «Георгий» при нем нашли. Офицерский.

А мне хера на шнурке. Только отпуск. А она, курва...

Короче, ботву ее длинную на кулак себе намотал и говорю:

— Куй тебе, а не дети! Отвезу к матери, раз в месяц можешь приезжать, но не чаще.

А хахаля у проходной выждал, репу ему напарил, ветку одну сломал и говорю:

— Люби ее крепко! Узнаю, что слабо любишь, — приеду, все корни вырву.

И обратно в часть. А там переформирование. Переодевание полным ходом. Вместо одной каски целые стальные костюмы на гусеницах дают. С пушками. На троих один. Короче, в башню заряжающим меня сунули. Муторное дело. Официант. Взял, донес, подал. Взял, донес, подал. И грохот. И дышать нечем. И оно все ладно бы, кабы не...

О! Цветочек оранжевый. Распустился. Еще один! Спасибо, спасибо... Очень красиво на голубом фоне. Очень вовремя. А то забыли мы, кто и где. Сучара вон слюни на воротник пустил, спит. Автопилот, из трофейных ходиков переделанный, врубил и откинулся. Сны свои японские смотрит. Про рисовые колобки, про веер, про маленькие титьки под тоненьким кимоно. Все, вставай давай, банзайчик! Артиллерия под нами. Шрапнель по нам. Гавкалки зенитные, свора целая...

Уклонение на скорости — маневр сложный. Перегрузка аж в восемь единиц, все трещит, потайная клепка то там, то сям узкими щелями расходится. Вправо. Со снижением. Ноутбукэ, лапоть хренов, вовремя не убрался, глобусом в проеме застрял, орет. Тормоз. Аэродинамический. Влево. Вниз. Три цветка рядом. Два близко! Очень!! Сучара!! Куда ты, блин, мышь летучая...

Вниз, куда ж еще... Вон он как... Здесь, значит. И сейчас. Понял я. Понял! Понял я, сука!!! Понял тебя, падла, с-сука, братан!!! Вниз!!! Подавитесь сейчас, суки!!! Вниз!!! Дави!!! Дави, Сучара, братан!!! Дави их, гадов!!! Нами!!! Дави-и-и!!! Врагу-у-у!!! Не сдается!!! Наш гордый, блядь!!! Не сдается!!! Дави-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и...

...и-и-иху ма-ать! Вот, блядь, клоуны! У людей война, а им весело. Пляшут, блядь. Салют, блядь, пускают. Шашлык у них, у блядей. Блядский ро-о-од! Целая толпа. В галстуках. И в коротких штанишках. Дети!

Скауты, да. Буржуйские пионеры. Слыхал. Дети. Шейки вытянули и смотрят. Как Сучара над самыми верхушками нас выводит. Слушают. Как стонем мы впятером, два железных и три мясных. Выводи, Сучара, братан. Дети. Маленькие. И чем ближе, тем меньше. Выводи-и, брата-ан... Этого нельзя. Нет.

И приказ нарушить нельзя. Хоть и отвечать не придется. Разве что перед Богом. О котором, впрочем, только лишь одно известно. Что он не фраер.

Грыжа у него будет, как пить... Я б не смог. Жилистый ты мужик! Я б не сдюжил. Махину такую... У самой у земли... Дети... Какого, спрашивается, хера? Откуда? Молоток ты, Сучара. Глаз у тебя вострый, как ... А? Ась? Чего-сь?

Нну... Надо было ожидать. Ннда... Тихо, тихо, родимый, тихо! Перевяжу сейчас. Н-нет... Заткну... Тихо! Сиди тихо! Расслабься. Хлещет вон. Доигрался. Да-а-а.... Беда-а-а... Вот и вторую голову штурман наш потерял. На бис.

Помню, как с обновкой из госпиталя вернулся. От манекена магазинного ему присобачили. Проводов напихали, стеклянные глаза вставили. Дурень дурнем. Швы болят, в строю равняться не может. Жрать нормально не может. Супа в резиновую грушу наберет, за ширму спрячется, штаны сымет — поел. Бродит вдоль стоянки, потихонечку привыкает. В лес пошел. Доктора ему свежий воздух прописали. Прогулки. Находился, надышался, уснул. Дятел сверху тихо спустился и всю новенькую башку ему издолбил. Господин майор Исиропу Наруки, хирург, так ему сказал:

— Ты, Тошиба, дурак. Но герой. Но урод. Но пример. Но не знаю, хоросий ири прохой...

Ну, вот. Заткнул. Давай ляжь теперь. Полежи. Покури-ка на вот возь... Блллядь!! Прости... Ложись, ложись, не дрыгайся, уже ж легче... На куртку мою, накройся. На-ка вот планшетку тебе под голо... Блллядь!! Прости... Да не маши руками-то, не маши! Хватит. Ты свое уже отлетал.

...кабы не война — совсем был бы я другой человек. Каб не войны. В сорок первом осенью, когда последний разваренный ремень на семерых поделили, съели, замполит, товарищ старший лейтенант Голобабый, Андрей Матренович, вечная ему память, из землянки выбрался, последним невыпавшим зубом цыкнул, пальцем пошатал, вынул, выкинул, обернулся и говорит:

— Ну хера ли цеперь... Цеперь узе ни хера. Выбора больсе нет. Или мы на них сицяс кинемся, или завтра они по нам без проблем на Моцкву проедут...

Из трех танков один все-таки завели. Мой. Соляры кот нассал, зато боекомплект полуторный. Попрощались. Мы трое под броню. Они четверо сверху сели. Плюс вши на всех. Ежели вместе считать — то полный состав полка. Водитель крест алюминиевый самодельный в рот вложил, по башке себя хлопнул. Тронулись.

А немец, гад умелый, даром что наступает, а минами, стервь, весь передний край себе обложил. Левой наехали. Бдам-м-м! И встали. И изо всех пулеметов по нам. По ним. По ошметкам их. По танку всех в минуту размазали.

А по нам из пушки не просто так. С чувством. Прикатили, не торопясь. Покурили. Обсудили дальность, поправку. Прицелились. Кофею из термоса выпили. Зарядили. Офицерик серенький ручку поднял. Бдам-м-м-м! И вместе с пушкой его слизнуло. Это Сашка, командир, раньше меня очухался. Бдам-м-м-м! И машину штабную со всей камарильей разворотил. Попялиться приехали, колбасня. На беспомощный русский танк. Думали, убило нас всех. А ниточку в херову дырочку вам не вдеть?! Бдам-м-м-м! И окопчик ихний уютный в кашу. С мясом. Официант! Снаряд! Бдам-м-м-м! И за папу с мамой полную ложку вам, суки, нечисть, падлы, козлы рогатые!

Башню как снесло, видел. Как заклинило, через нижний мы с Сашкой вылезли да назад. Сапоги красные у обоих. Хороший водила был. Верующий. Имя у него старинное какое-то было, длинное. Как гвоздить они из зенитки взялись, так его сразу и раскидало. На буквы. А мы в воронку. А башня ме-е-едленно так летела. Как будто нес кто-то. К нам. Бдам-м-м-м! И свет потух. Своевали.

Тоже люди, конечно, немцы... Херовые только. Стоит, специально для тебя жрет. Вдумчиво так, со смаком. Перед носом прям. Невозможно глаз отвести. Стоишь, за колючку держишься, языком шевелишь, губами двигаешь. Как бы помогаешь ему. Жевать. А он кусок не доест, опустит. И в тебе аж холод в груди. Надежда. Она последняя сдыхает, то правда. Стоишь, смотришь. Как он? Неужто... Спиной повернулся, кусок внизу держит. И плечом так. Бери, мол. И падаешь! Коленками в землю, руки, губы, душу к тому куску тянешь! И — пр-р-р-р-р-р!!! Прямо в душу тебе. Пердит. Аж полы у шинельки навыверт. Хохочет. Другие тоже. Кланяется им. А кусок собаке. И по холке нежно ее. Перчаткой.